Долина павших - [57]

Всю ночь со 2 на 3 мая 1808 года в доме слышны были ружейные залпы — шли казни. Рано утром, еще до рассвета, я захватил слугу и отправился на холм Принца Пия, где, как шептались соседи, французы все еще продолжали расстреливать. Хосефа не хотела пускать меня, кричала и плакала, чего я, по счастью, слышать не мог. В дверях она с последней надеждой цеплялась за меня — такой я никогда ее не видел. Сдерживая отчаяние и собрав все свои слабые, как у карточной фигурки, силы, она старалась отчетливо выговаривать слова, чтобы я мог не затрудняясь прочитать их. Она говорила, что наконец-то, на старости лет, мы достигли благополучия, добились уважения. Что теперь у нас есть свой четырехместный экипаж, конный выезд и еще упряжка мулов, в то время как у многих знатных — шарабан, и только. Что у нас все-таки подрастает сын, хотя четверых детей мы похоронили. А теперь — все пропало, потому что я выхожу на улицу, где меня убьют как собаку. Что же станется с нею, бедной вдовой? Как же будет она растить сына, как справится с экипажами и мулами. И вот ведь странно: не я, а она вскоре погибнет, погибнет от голода во время войны, которая только начиналась. Она стояла как неживая, почти такая же, какой очень скоро мы с Хавьером увидим ее в маленьком, словно детском гробике.

До рассвета оставалось совсем немного, высоко в небе стояла почти полная луна. На улице мы никого не встретили, хотя от дворца Орьенте, по словам Исидро, доносилось цоканье копыт патрульных отрядов. Фонарь в руке у Исидро дрожал, и я, рассердившись, понес его сам. Я пошел впереди с фонарем, зажав под другой рукой папку с бумагой. Слуга брел за мною, будто побитый пес, и мы, как во сне, двигались к церкви Сан-Антонио-де-ла-Флорида и холму Принца Пия, минуя монастырь Святых отцов-страдальцев, Эскуэлас пиас[80], Королевских затворниц, монастырь Босых мерседариев[81], Санта-Барбару, Сад Благочестивой Марии де Хесус и мясную солильню. Как я вчера рассказывал Моратину, добравшись до склона, на котором шли казни, я услышал запах рано зацветшего кустарника хара. Мы увидели стаи воронов, круживших над мертвыми телами, и вслед за ними — полчища бродячих собак; они слизывали с трупов кровь и росу. Собак мы отпугнули проклятьями и камнями. А на воронье нам оставалось только кричать да махать кулаками. Исидро сказал, что в ответ птицы хрипло каркали, а собаки лаяли на нас из темноты. Я подумал, они, верно, приняли нас за выживших из ума призраков. С полсотни человеческих тел лежало на склоне. Кучей, кто как упал — одни ничком, другие навзничь, с раскинутыми руками, как будто расстреливали сперва одних и сразу же за ними — следующих. Моего слугу, только вышедшего из отроческого возраста, при виде груды мертвецов вырвало; он плакал. Я нашлепал его по щекам, чтобы привести в чувство, и он скорчился у фонаря, сжав голову руками и не переставая дрожать и всхлипывать.

Много позже, на второй или третий год войны, я разыскал и познакомился с Хосе Суаресом, торговцем из таможни табачных товаров, которому, по слухам, удалось бежать от казни. Это был высохший человечек, легонький как обезьянка. Теребя в руках, шапку и не переставая улыбаться, он рассказал мне подробности той ужасной ночи. О страшных зверствах он говорил шутливо и отстраненно, как будто радость от того, что он остался жив, бесконечно уменьшала пережитые страхи. Среди жертв был один монах, которого я узнал по тонзуре, хотя на нем и не было сутаны. Хосе Суарес сказал, что это был капеллан монастыря Воплощения. Он сам ему признался, когда их вели на расстрел. «Святой отец, — попросил его погонщик скота, — отпустите мне грехи перед тем, как нас убьют». — «Сын мой, если господь не слеп, он увидит, что мы невиновны». — «Святой отец, а если он останется глух к нашим мольбам, как эти палачи, что убивают нас, нас не понимая?» И я вспомнил, что сам я в своей глухоте вынужден смотреть на губы, а не в глаза тем, с кем говорю. «Прошу, извините меня, ваша милость, я не хотел обидеть. Я имел в виду не вас, а господа. Готов поклясться, в тот момент он или не слышал нас, или не понимал нашего языка. А вот ведь как получилось — я ушел от казни».

Он рассказал, что солдаты кололи их штыками, сбивая в кучу, а потом поставили на колени. «Так они удерживали нас, чтобы мы не разбежались — у них не хватало веревок связывать». Расстреливали их группами по пять-шесть человек, стреляли в упор, а потом штыками толкали на их место следующих и приканчивали, поставив прежде на колени. Когда Хосе Суарес понял, что его час настал, он вскочил на ноги, но не затем, чтобы бежать, а чтобы умереть стоя, так, во всяком случае, он мне сказал. Солдаты от неожиданности замешкались, а он, повинуясь инстинкту, бросился наутек. Вслед ему стреляли, но даже не ранили, а возле церкви Сан-Антонио-де-ла-Флорида его подобрали монахи и спрятали у себя.

По сути, он не рассказал мне ничего нового, однако помог уточнить воспоминания и понять, как писать картину, задолго до того, как я за нее взялся. Мертвые на холме Принца Пия валяются растерзанные, словно их трепал гигантский бык. Солдаты-каратели подобны чудовищному, многократно повторенному быку со штыками вместо рогов. И само утро в предрассветный час, в самый темный час, когда облака закрывали почти полную луну, выцветилось в масть того темно-рыжего быка, которого я написал, как только начал выздоравливать после мучительной болезни. «Для этого вы родились», — хотел я назвать холст, а потом назвал так одну из гравюр «Бедствий войны». В углу картины, там, где сгущаются тени, позади людей, которым предстоит умереть, я вообразил почти невидимую Хосефу с Висенте Анастасио на руках; оба едва намечены на полотне — в такой позе я видел их на арене во сне. Сам бык, родившийся из моей встречи со смертью и написанный в два приема, когда я еще еле держался на ногах, вновь явился мне на арене Пуэрта-де-Алькала, чтобы выпустить кишки из Пепе-Ильо, а потом с арены уставиться на меня, сидящего в первом ряду, долгим взглядом, пока Хосе Ромеро не сразил его шпагой. Рожденный в бреду болезни зверь из сна перешел на картину, а с картины — на арену, точно саламандра, пройдя сквозь огонь: не сгинул и не переменился. На холме Принца Пия в своем последнем воплощении он множился восьмиголовым минотавром, с рогами такими же длинными, как штыки. На его пути грудами по всему склону падали пропоротые, изрешеченные люди. Мария Тереса призналась мне, что под взглядом этого быка она чувствовала себя безвольной куклой, голой до самых костей. Куклами казались и мертвецы, которых мы с Исидро видели предрассветным утром двадцать лет назад. И только вороны, норовящие выклевать им глаза, да бродячие псы, пьющие их кровь, инстинктом знали, что куклы эти рождены женщиной.