Долина павших - [55]

На одном роге я нарисовал ему кровь, сам не знаю чью. Потом под крестец я вонзил ему погнутые бандерильи и, устрашившись его бурой наготы, накинул ему на загривок плащ. Положив последние мазки, еще подсыхавшие, я сказал ему: «А теперь давай, нападай». И повторил несколько раз, без злости и без бахвальства, просто чувствуя, что хочу это сказать и должен, если считаю его живым, а я считал. И тут у меня перехватило дыхание, я даже тряхнул головой, поняв, что написал его глухим, по своему образу и подобию. Когда я показал эту голову Марии Тересе у себя в мастерской и спросил, считает ли она меня сумасшедшим, она ответила, испуганная и возбужденная:

— Конечно, сумасшедший. Тронутый. Как ты не боишься дразнить его, вдруг он и вправду сойдет с картины и подденет тебя рогами, глупый?

Я не понял ее, потому что тогда не умел еще читать по губам, а она всегда говорила очень быстро, и она нервной рукою нацарапала свой ответ на бумаге. А потом добавила: «Под его взглядом я чувствую себя голой до костей. Он смотрит на меня как на пелеле»[79].

Я расхохотался, схватил ее, и мы повалились прямо на пол, под окном, потому что другого места для любви у меня в мастерской не было. И увидев, как она стонет от наслаждения, хотя голоса ее я не слышал, я сказал, что в моем безмолвии ее крики кажутся криками нестерпимой боли, как будто ее распинают.

— А я всегда жила как распятая, — ответила она медленно, чтобы я мог понять слова по губам. — Я никогда не хотела родиться.

Я удивился: сказанное показалось мне нелепостью, я считал, что нет на свете существа, так брызжущего жизнью, как Мария Тереса. И понял, как далеки могут быть друг от друга любовники, даже если они катаются в объятиях по полу. Так же далеки, кстати, как сама Мария Тереса от той жизни, которую она прожила. Заодно я понял, что и самому мне всегда было, пожалуй, гораздо ближе мое искусство, чем любой человек, и даже горячо мною любимый сын Франсиско Хавьер Педро. Между тем Мария Тереса одевалась перед зеркалом моих автопортретов. На ней было вдовье платье и вуаль, потому что еще не кончился траур по покойному супругу, герцогу. В этот день она впервые после похорон потихоньку вышла из дому, взяв в сообщники кучера и горничную. В этот же день мы и уговорились, что я приеду в Санлукар — она отправится первой, а я следом за ней, и мы тайком от всех встретимся там.

В мае 1801-го Марии Тересе оставался всего год жизни, хотя тогда ни она, ни я этому бы ни за что не поверили. Мы уже не были любовниками, однако снова стали добрыми друзьями. Я помогал ей покупать картины, а она иногда приходила ко мне в мастерскую поплакать — как раз в ту пору Годой бросил в тюрьму ее последнего возлюбленного, генерал-лейтенанта Корнела. Во второй вторник того месяца, когда на парадной корриде должны были выступать Пепе-Ильо, Хосе Ромеро и Антонио де лос Сантос, Марии Тересы не было. А я был, и, как все присутствовавшие, опустился на колени, когда король с королевой появились в своей ложе. А потом, когда они уселись, мы все поднялись с колен и приветствовали их. Глядя на них, я вспомнил, какими они привиделись мне во сне и каким я написал это августейшее семейство годом раньше. Его величество король, облокотясь на перила ложи, улыбался точь-в-точь как на пустой площади для боя быков в моем давнем бредовом сне. С той разницей, что наяву он был рассеянным голубоглазым стариком; былой здоровяк превратился в рыхлого толстяка. Он старился, как, должно быть, полагается стариться призракам: постепенно терял прежний вид и память, пока они не пропали окончательно. Сидевшая рядом с ним королева тоже пыталась улыбаться нам беззубым ртом, и, казалось, челюсть у нее совсем ввалилась. Она презирала корриды и посещала их, только выполняя свои монаршие обязанности.

На Пепе-Ильо был синий костюм, отороченный серебряным шнуром. Он заметил меня и подошел к барьеру поговорить. Он тоже постарел за зиму. Пепе-Ильо никогда не был высок, но к пятидесяти годам стал еще меньше. Отечное лицо, выступавший над короткими форменными штанами животик и двойной подбородок над пышными кружевами рубашки. Из-под полуопущенных век еще сверкали, точно две булавочные головки, его зрачки, однако большие, до самых скул, круги под глазами болезненно отливали синевой. Рядом с ним Хосе Ромеро казался юным великаном, дышащим титанической силой, как и все люди его породы.

— Пепе, — сказал я Пепе-Ильо, — почему ты не бросишь арену? Почему бы тебе не взять пример с Костильяреса и Педро Ромеро и не уйти вовремя?

Нас с ним связывало чувство, похожее на дружбу, которое я питал ко всем матадорам, и я вовсе не хотел сказать ему ничего обидного. Неясные предчувствия зашевелились у меня в душе, едва началось торжественное шествие участников корриды. И мне, глухому, не удалось унять неразборчивые голоса, звучавшие у меня внутри. Они сплетались в настоящую паутину подавленных воплей, шепотов, шипенья, и эта паутина заволакивала грудь и горло.

— Куда же мне идти, на кладбище? — спросил Пепе-Ильо, улыбаясь. — Я выхожу на арену не умирать, а зарабатывать на жизнь.

Потом он стал говорить, что быки, наверное, будут хорошие, хотя они и кастильские, из Пеньаранда-де-Бракамонте. В воскресенье утром после церкви он сам ездил в Арройо Аброньигаль поглядеть на них. Они все ему понравились: рога крутые, хорошо посаженные; особенно понравился ему один, Бородач, и он велел приберечь этого быка для себя. Его выпустят к вечеру, и Ильо добавил, что они с этим быком рождены друг для друга, «как любовники в театре».