Долина павших - [53]

Арену подмели и выровняли, словно приготовляя для корриды. Однако же барьеры и загородки нуждались в добротной покраске, а запасные выходы для тореро были все изборождены следами от бычьих рогов. И только оказавшись в самом центре арены, под взглядами живых и мертвых, я почувствовал себя голым и маленьким перед этими длинными и пустыми рядами. Пряча глаза от нацеленных на меня взглядов моих детей, я опустил голову и увидел, что моя тень на песке становится все тоньше и тоньше — как язык или даже пика. В правой руке я держал часы, схваченные длинной золотой цепью. Те самые, что в юности мне подарил отец, когда я вернулся из Италии. Они никогда ни на минуту не отставали, не уходили вперед и ни разу не останавливались. Я всегда носил их прикрепленными к поясу, поверх рубашки или сюртука. Каждый вечер, ложась спать, я заводил их до отказа и клал под подушку. И засыпал под журчание тоненького ручейка, утекающего безвозвратно к своим истокам. Под это тиканье мы с Хосефой зачали наших умерших детей; ожидая их рождения, мы мечтали о том, как они вырастут, а потом оплакивали их смерть, глотали слезы. С этим тиканьем в ушах я лежал, заложив руки за голову, и ночи напролет, глядя в темень открытыми глазами, представлял свои картины о времени — по картине на каждое время года: «Цветочницы», «Гумно», «Сбор винограда», «Снегопад», — которые я нарисую в Эскориал для свадебных покоев инфанта Габриэля и доньи Марии Аны. А между тем в сверкающей неподвижности пустого колизея слышно было только, как наверху, в королевской ложе, открывается и закрывается, закрывается и открывается, сухо щелкая спицами, веер королевы.

Но те звуки я не сразу заметил, а лишь когда остановились часы, ровно в двенадцать — точно в полдень. Я поднес онемевший кружок к уху, а потом стал разглядывать лежащие на ладони замершие часы. И не очень удивился, поняв, что стою на ногах, хотя сердце в груди тоже остановилось. Я захотел позвать живых и призраков, сидевших в ложе, но они, казалось, совсем не слышали моих немых воплей. Старый покойный король разглядывал свои ногти и рассеянно улыбался. «Allora, аррепа il crepuscolo, il giorno comincia a scolorire e nel traspasso de colori tutto rimane calmo», — сказал он мне про мадридские сумерки во время первой аудиенции. На площади для боя быков тем не менее в это время был полдень, и ровно в двенадцать — минута в минуту — остановились часы. И в этот самый момент, помню, мне подумалось, что, быть может, все как раз наоборот и остановились не часы, а время. И так оно останавливалось в каждой моей картине, написанной в честь бракосочетания инфанта: в каждом из четырех времен года оно застывало.

Его величество Дон Карлос IV, благополучно царствующий, по-прежнему стоял, облокотясь на перила, точно пикадор на барьер арены. (Saper fare е condursi a aquel modo. «Никому не устоять на ногах от моего пинка, самые здоровые конюхи валятся, точно кегли. В следующий раз мы с тобой в стойлах будем состязаться в метании барры, а потом я сыграю тебе на скрипке, если захочешь».) Неожиданно он поднял руку, и королева закрыла веер. Хосефа еще крепче прижала к себе наших мертвых детей, а призрак старого короля уныло замотал усталой простуженной головой. Двери загона сами собой растворились, и оттуда вышел гнедой бык с торчащими в стороны рогами. Высунув язык, он с ревом шел прямо на меня. Он наступал, не сводя с меня сумасшедшего взгляда, как человек, у которого только что на глазах кастрировали брата. Его огромные глаза сверкали, белки налились кровью, а в зрачках билась черная ярость. Я понял, что этот бычище — мой палач и что именно к этой смерти приговорили меня мои дети за то, что я зачал их мертвыми, а короли — за то, что я осмеливался судить их, живых. Я не испугался и даже не сделал попытки бежать в эти торопливо скачущие и бесконечно застывшие мгновения. И с удовольствием почувствовал, что рука, сжимающая цепочку часов, тверда, а кровь бьется в груди размеренно и спокойно.

Крик, должно быть, задохнулся во сне, потому что первое, мелькнувшее у меня в сознании, было: я не слышал своего крика. В одной ночной рубашке, я стараюсь подняться и выпростаться из сбившихся простыней и одеял, а доктор Ариета, обхватив меня за плечи, удерживает. Хосефа, неприбранная и худая как никогда, пытается отереть пот у меня со лба и рук полотенцем с длинной бахромою. Понемногу и с трудом, точно оглушенное полуспящее животное, я узнаю собственную спальню — с таким чувством, будто вернулся сюда после долгого отсутствия. Вот комод с мраморною доскою, в ящики которого жена всегда клала айвовые ветки, чтобы белье хорошо пахло. Образ Пресвятой девы дель Пилар, который Хосефа принесла нам в приданое, и распятие, принадлежавшее еще моим родителям. На стене висит написанный на картоне «Зонтик», эту копию я сделал для Хосефы, когда работал на Королевской шпалерной мануфактуре Санта-Барбара. С картины на меня смотрели два юных существа. Юноша прикрывал девушку от солнца зеленым зонтиком с красным круглым наконечником, а черная собачонка, коротколапая, свернувшись как рыбешка, дремала на коленях у девушки. За спиною у парочки ветер раскачивал ивовые ветви.