Долина павших - [52]

Разумеется, остановленное время имеет не просто исторический смысл, не то «Расстрел в ночь со 2 на 3 мая 1808 года» носил бы узко пропагандистский характер. Картина выходит далеко за рамки обстоятельств, в связи с которыми она была написана, точно так же, как сам Гойя переживает Фернандо VII. Янтарь его эпохи одновременно заключает в себя многие существа и судьбы, и мы можем узнать их приметы в фигурах, что застыли перед нами на картине. Бык, нарисованный двадцатью годами раньше (который в другой эволюционной ветви станет Сатурном), превращается на этом полотне в человека, взбунтовавшегося под ружейными дулами. Две строки из Лорки «Он не дрогнул пред рогами, не закрыл он глаз» рождают перекличку между обреченным на смерть человеком в растерзанной рубахе и поэтом, убитым сто двадцать три года спустя. Другие строки того же Лорки из того же самого стихотворения: «Пред последней бандерильей тьмы…» — преобразуют преступление, свершающееся на холсте, в чудовищную корриду. Человек в растерзанной рубахе, бывший быком и Лоркой, в иных обстоятельствах становится матадором Мартинчо, дразнящим быка бандерильями в позе topa-carnero. Два бандерильеро умирают рядом с Лоркой на дороге, ведущей в Айнадамар, и никто даже не составляет протокола их смерти, «являющейся следствием войны, как таковой», поскольку они люди грубые, с низшей ступени социальной лестницы на этой земле, где все учителя — красные. А если вспомнить написанного Гойей за три года до картины «Расстрел» другого быка, нападающего на белую лошадь, то карательный отряд из «Расстрела в ночь со 2 на 3 мая 1808 года» становится скопищем минотавров, ощетинившихся ружьями, точно рогами.

«Ни один человек на земле не может знать, кто он на самом деле», — сказал Р. в то утро, когда я познакомился с Мариной, и я тогда еще не знал, что это не его слова, а Леона Блоя. Вся теория эволюции, вся метаморфоза животного мира от рыб до человека — а людьми были и Фернандо VII, и Франко — через все ступени, на которых находятся всевозможные чудовища, творения человеческого гения, как-то: «Расстрел в ночь со 2 на 3 мая 1808 года», «Сто лет одиночества» или «Тайное чудо», — только подтверждает справедливость этих слов по отношению к жизни и к искусству.

И молча, сдерживая подступающую дрожь, я спрашиваю себя, кто я такой и кем был дон Франсиско Гойя Лусиентес.

27 марта 1828 года

Арена пылала под солнцем, и первые ряды были пусты. А наверху — полуденная и морская синь, в которой ни облаков, ни птиц. Такая сверкающая и равномерная синь, что мне показалось — она истекает из самого центра разверстых небес.

В королевской ложе, точно напротив загона, — Его величество Дон Карлос IV, рассеянно улыбаясь, словно молодой щеголь, облокотился на перила, украшенные гобеленом с вытканным на нем гербом Кастилии. Королева Мария Луиса, вся в черном и закутанная в тюль, поглядывая на небо, обмахивалась веером. Между этими двумя такими католическими монархами я увидел покойного короля Дона Карлоса III, да ниспошлет ему господь милость свою. Он был желт лицом и выглядел таким же простуженным, каким я видел его во время первой данной мне аудиенции. Мне подумалось, что до сей поры я не знал, как нестойки призраки к сквознякам — простужаются даже в разгар лета. Покойный король то и дело протягивал прозрачную руку, и донья Мария Луиса подавала ему кружевной платочек, а монарх, повернув голову в сторону арены и держа платок двумя пальцами, изящно сморкался. Потом он возвращал платок своей августейшей невестке таким жестом, будто подавал ей руку для поцелуя, и она, скомкав платок, прятала его на груди. Сморкаясь, Дон Карлос поворачивался ко мне в профиль: то был профиль до крайности уставшего призрака. В смерти он похудел еще больше, из-под пожелтевшей кожи резче выпирали скулы и брови. Длинная и синяя, как сами небеса, вена шла через всю шею, от уха до жабо. «В молодости меня принимали за голодную борзую, а теперь я смахиваю на плохо выпасенную овцу, — сказал он мне с улыбкой, когда я собирался писать его в охотничьем костюме. — Когда же ты меня напишешь, чтобы мне наконец узнать, кто я на самом деле?»

Рядом с королевой сидела моя Хосефа. Губы у нее были сжаты, как два увядших лепестка, а глаза устремлены на пустые ряды. Я смотрел на нее: глубокий и колючий взгляд, как у всех в семействе Байеу; цепкий взгляд потомков пастухов, издревле живших на засушливых землях и привыкших как следует все обдумывать, а надуманное надежно прятать. Я посмотрел на нее, и вопль, чуть было не вырвавшийся из глотки, опалил мне рот и челюсти. Хосефа держала на коленях, обнимала наших мертвых детей. Вот он, Висенте Анастасио, беленький, как в то утро, когда мы нашли его окоченевшим в колыбельке, с ниточкой крови на губах. И обе незадавшиеся дочки, Мария дель Пилар Дионисия с вытянутой головой и приплюснутым лбом и бедняжка Эрменехильда, которую, едва она появилась на свет, поспешили окрестить, потому что родила ее Хосефа задушенной. Там же и Франсиско де Паула, который умер, смеясь, у меня на руках, словно спаленный невидимой молнией. Время от времени королева поворачивалась к моим детям — призракам и улыбалась им или гладила по головке кончиком веера. А потом разрисованная ткань снова раскрывалась и закрывалась, закрывалась и раскрывалась с сухим потрескиванием.