Долина павших - [48]

Это бык живой, бык в разгар корриды, как утверждает Гудиоль. И непонятно, почему исследователь Хосе Мариа де Коссио не упоминает эту картину в своем монументальном труде «Быки». Не упомянуть ее — все равно что обойти молчанием вселенную, ибо все мироздание, по мнению художника, сосредотачивается на этой бычьей голове. Исчезли зрители, исчезли люди. Исчезло даже небо, ибо этот фон не то из яшмы, не то из фельдшпата ничего общего не имеет с небесами. Скорее, это частица ада, если только сам ад в этот момент истины не превратился в ничто. Наша точка зрения, точка зрения тех, кто находится вне картины, совпадает полностью с видением художника, место которого — подле животного. Стоит ему, стоит нам протянуть руку — и мы коснемся рогов или задыхающейся глотки. («Он не дрогнул пред рогами,/ не закрыл он глаз, не крикнул»[68]. Вспомните палача, счастливого сознанием выполненного долга: «Мы только что убили Федерико Гарсию Лорку. Я всадил этому хлюпику пулю в зад».) Хотя Гойя пишет по памяти, в глаза быку он смотрит изблизи и в упор. И может быть, в них он видит нас, как мы в зрачках животного можем разглядеть его самого.

Даже не зная натуры, с которой писал художник, можно поклясться, что нет на свете более могучего боевого быка. А может, и никогда не будет. Минотавр Пикассо и даже рогатое чудище из «Герники» — всего лишь бледные варианты этого не имеющего себе подобных зверя. (Когда я показал Марине описание в каталоге и спросил, не хочет ли она поглядеть на саму картину, она замотала своей, похожей на кукольную, головкой, которую обошла старость. «Нет, нет, ни в коем случае, — сказала она мне. — Боюсь, ослепну». Спору нет, на этот раз она попала в точку, потому что эта голова — голова самой Горгоны, которая, даже будучи отделенной от туловища, ослепляет мужчин своими мертвыми глазами.)

На картине нет даты. Джосеп Гудиоль считает, что Гойя писал ее, медленно выздоравливая после болезни, которая поразила его глухотой и целый год — между 1792 и 1793 — продержала на грани жизни и смерти. В конце этой мучительной агонии, оглохнув навеки, он пишет Сапатеру свое чаще других цитируемое письмо: «Что касается здоровья — я все тот же, порою накатывает такое бешенство, что сам его не в силах вынести, а бывает, как вот теперь, успокаиваюсь, так что даже взялся за перо — написать тебе, хотя тут же и устал. Скажу только, что в понедельник, бог даст, пойду смотреть быков, и хотелось бы, чтобы в следующий понедельник ты пошел со мною, даже если я стану городить чушь, которая сводит тебя с ума. Твой Пако».

Величайший художник двух столетий, сквозь которые он победно пронесся, не был знатоком орфографии и синтаксиса. Чтобы стать Гойей, ему пришлось забыть и ту манеру рисования, которой его обучали в юности — сначала Хосе Лухан, а за ним шурин Байеу. Итак, он ломает и подавляет очертания и контуры предметов. Основываясь на этой концепции, единственно для него истинной, он торжествующе утверждает, предвосхищая кубизм: «Я не вижу ничего, кроме тел светящихся и тел темных; кроме планов, которые приближаются и которые отступают; кроме темной, оборотной стороны и вогнутости». После болезни, которая заковывает его в безмолвие глухоты, гойевская гармония не ограничивается больше одним «божественным разумом», но стремится ко всеобщей истине, истине всего живого. Быть — значит уметь почувствовать другого. Почувствовать, например, себя этим черным раненым быком с залитыми кровью глазами.

Человеческий разум, в который Гойя начинает верить за два года до того и теперь верит с жаром новообращенного («Я вбил себе в голову, что должен придерживаться определенных мыслей и сохранять некоторое достоинство, которым должен обладать человек, чему, можешь мне поверить, я и сам уже не рад».), человеческий разум и правота, сказал бы я, находится за пределами картины; это — разум самого художника, и наш с вами, если, разумеется, мы разделяем его видение и отношение к раненому животному. Бык же, напротив, олицетворяет природу, зловещую, грубую и мрачную, обагренную кровью ближнего, кровью, алеющей на острие рога; природу, чье чудовищное могущество оказывается парадоксальным образом уязвимым. («О, средь белых стен испанских/черные быки печали!»[69] «Вы расстреливали всемирно известных испанских писателей?» — спросили Франко. «Действительно, в Гранаде в самом начале переворота среди прочих мятежников был убит и писатель. Такие вещи случаются на войне. Гранада выдерживала осаду несколько дней, и в результате безрассудства республиканских властей, раздавших оружие населению, в городе вспыхнули стычки, одна из которых и стоила жизни гранадскому поэту… А мы, как я уже говорил, никаких поэтов не расстреливали».)

Можно было бы сказать, что на картине представлено столкновение природы и разума, если бы глаза животного не горели такой одержимостью. С совсем другим взглядом, не таким завораживающим, написал бы Гойя эту голову до болезни, когда, по словам Кардадеры, ходил он на бой быков в камзоле, круглой шляпе, коротком плаще и с маленькой шпагой и там, стоя у барьера, подолгу разговаривал с матадорами. Теперь же, когда лабиринт его слуха наглухо заперт, а сам он теряется в бреду агонии, он научился верить в призраков, являющихся ему в кошмарах, как в самого себя. Задолго до того, как Фрейд обнаружит в ближнем отцеубийцу и кровосмесителя, Гойя открывает в себе самом Сатурна, который на разнузданном шабаше жизни пожирает собственных детей. И взгляд этого боевого быка — оттуда, где толпятся чудовища, гнездящиеся в человеке, в глубинах его души. Гойя видел этого быка в нелепицах своего бреда, когда стоял у порога смерти. И если Гудиоль угадал дату, то, значит, Гойя написал его, едва выкарабкавшись из болезни, и спешил писать по памяти, когда смертоносные рога зверя еще были нацелены на него.