Долина павших - [46]

Спотыкаясь и пошатываясь, он направился в туалет. Мужчина в заляпанном фартуке, вытирая стаканы, проводил его медленным взглядом. Марина не подняла глаз от стола. Деревенские колокола размеренно-неторопливо отбивали время. Трактир понемногу опустел. Оставался один пастух с черными деснами; он сидел в углу под афишами, посылая оттуда Марине беззубую улыбку. Он видел, как Марина поднялась тихонько поговорить о чем-то с мужчиной в фартуке. Слов он не разобрал, слышал только, как звякнуло кольцо о цинк, когда она положила руку на стойку. Трактирщик кивал на все, что говорила ему женщина. Потом вытер руки о фартук, и оба они скрылись за дверью, ведущей на кухню и во двор. Тогда пастух оставил несколько монеток подле пустого стакана и вышел на улицу, где уже задул ветер с гор.

Сандро, бесчувственный, привалившись спиной к стене и уронив голову на грудь, сидел на полу в уборной. Его, видно, рвало, от одежды несло блевотиной. По рукам, упавшим на плиточный пол, время от времени пробегала дрожь. Трактирщик перекинул фартук через плечо и взвалил на себя Сандро, точно освежеванную тушу. Потом на улице — пастух видел это — трактирщик помог засунуть его в старенький автомобиль и уложить на заднем сиденье, устроив его голову вместо подушки на коленях у Марины. Сам же, как был в перепачканном фартуке, сел за руль, и машина, тарахтя, скрылась на дороге, идущей вдоль ручья, вверх по течению.

В доме у Р. трактирщик уложил Сандро в постель и отказался взять у Марины деньги. Рука, которую он протянул ей, прощаясь, была твердой как камень; Марина несмело едва коснулась ее. Когда он ушел, Марина раздела Сандро и вымыла его губкой, думая про себя, что вот так, верно, обмывают покойника. Потом закутала его в красное одеяло из Момостенанго, которое служило ей покрывалом, и, оставив дверь в спальню приоткрытой, пошла в мастерскую и развела огонь в камине. В пишущую машинку был вставлен лист, похоже, то были последние строки какого-то литературного портрета. «Приводя неуклюжие доводы, король приказывает Годою произвести опись и наложить арест на все бумаги Марии Тересы. Алькальду, который расследовал подозрения по делу о наследстве, удалось дознаться, что вероломные слуги изъяли из шкатулки герцогини бумаги в момент ее кончины. Годой использует судебное разбирательство в своих интересах и завладевает всем, от чего отказалась королева, в том числе полотном Веласкеса „Венера перед зеркалом“, а заодно и всеми остальными принадлежавшими Марии Тересе картинами. Нищие, слуги, сын дона Франсиско де Гойи Лусиентеса и шут Бенито никогда не увидят ни крохи из того, что им причиталось по закону».

Придерживая страницу за уголок, она провернула каретку, чтобы дочитать последний абзац.

«Когда в 1808 году после Аранхуэсского бунта имущество Принца Мира конфискуют, находившиеся у него полотна переходят в хранилище Альмасен де Кристалес и описываются в числе прочих принадлежавших Годою произведений искусства. В описи № 122, опубликованной в 1919 году Аурелиано де Беруэте, говорится: „Две картины восьми пядей и одного вершка в высоту и десяти пядей и одного вершка в ширину представляют: первая — обнаженную Венеру на ложе, а вторая — одетую маху; обе — кисти Франсиско де Гойи“».

Она подбросила в затухающий огонь вереска, стараясь не думать ни о чем, кроме охватившего вереск пламени. И смотрела в окно на лес, пока дрова не разгорелись. В серых контурах раскинувшейся за окном долины кое-где поблескивали обнажившиеся ветки. К вечеру, должно быть, выпадет первый снег. И тут же всплыли в памяти «Мертвые», последний рассказ из сборника «Дублинцы», перевод которого Р. дал ей прочитать, когда она перестала ходить в университет после аборта. На одном зимнем балу музыка будит в женщине воспоминание о давно умершем человеке, которого она некогда любила. Возвратившись домой, она засыпает, а ее муж продолжает вспоминать то же самое, что вспомнилось и его жене. И он замечает, что лицо спящей меняется — красота блекнет, отступает перед старостью. Он чувствует себя странным образом глубоко связанным с умершим юношей, когда-то напевавшим эту мелодию. За окном на Дублин падает густой и тихий снег. Неосязаемое время сливается в безграничный покой, а снег все падает с небес, точно настал последний час для всех живых и для всех мертвых и все вот так, в полной тишине, превратится в ничто.

Из спальни донеслись стоны и кашель. Сандро сидел на постели. Зажав уши ладонями, он тряс головой. И снова он был таким, каким она увидела его утром у мельницы: погруженным в свой, неведомый для нее мир, где ее слова не имели никакого смысла, а ее присутствие было чуждым вторжением.

— Ты что? Ты меня звал?

— Нет, нет, наверное, я разговаривал во сне.

— Ты меня звал. — В голосе одновременно прозвучало и утверждение, и просьба.

— Никого я не звал, Марина, уверяю тебя. — Он опять затряс головой, а потом посмотрел на нее, щурясь, словно видел ее неясно. — Уходи, умоляю тебя. Уходи и оставь меня в этом доме один на один с проклятой книгой.

— Уйти? А куда я пойду?

— Куда угодно! — Он начинал злиться. — Возвращайся к мужу, если он тебя примет, а не хочешь — катись к дьяволу! Куда хочешь, туда и иди, мне все равно! Ты ведь сказала, что уйдешь, когда тебе вздумается, потому что наши отношения — сплошная нелепость. Так вот: уходи сейчас же, хочется тебе или нет!