Долина павших - [47]
— Нет, я никуда не уйду. — Всякое колебание исчезло из ее голоса, и теперь он звучал твердо, хотя и сдержанно, будто она отдавала себе приказ, вызревший в долгих размышлениях.
— К чему все это теперь? Сама себе противоречишь. Ты же собиралась уйти, когда вздумается!
— Я могу быть несогласна и с самой собою: я знаю, что должна тебя оставить, однако есть причины не делать этого.
— Какие такие причины? Смерть и проклятие! Уходи же наконец и оставь меня одного! Ты не нужна мне, я и без тебя могу работать! И без тебя могу напиваться и сходить с ума!
— Конечно, — проговорила Марина отчетливо. — Я нужна только для одного — чтобы ты выжил.
— А это — мое дело. Я себе единственный хозяин.
— И я себе хозяйка, а потому остаюсь. Я не брошу тебя. Это мое последнее слово.
— Если надо, я тебя вытолкаю силой!
— Нет, Сандро, ты этого не сделаешь. Разве ты не понимаешь, что я не могу тебя бросить, как бросила мужа? — В смущении, она, казалось, колебалась. Но все-таки сказала — И как ты бросил своих детей.
Разъяренный, он ударил ее по губам тыльной стороной ладони. Она упала на спину на красное покрывало постели и смотрела на него широко раскрытыми глазами, в которых застыла не боль, а удивление. Ее тонкие светлые брови, взлетевшие кверху от изумления, так и не успели нахмуриться. Ниточка крови сбежала из приоткрытого рта. Она безуспешно пробовала сопротивляться, когда голый Сандро, завывая точно дикий зверь, навалился на нее. И молотил ее кулаком по лбу и по ушам. А потом овладел ею, одетой, обессилевшей и недвижимой, точно нелепый манекен. Она, ни на миг не закрывая глаз, смотрела на беленый потолок. Сквозь слезы он казался ей снежной пеленой, медленно и тихо заполнявшей все пространство и время под обезлюдевшим и обеззвездевшим небом.
Задыхаясь, Сандро свалился рядом с ней. В мастерской в камине с сухим, глухим стуком рухнуло прогоревшее полено. Марина прижала руку к кровоточившей губе, и рука у нее не дрожала. И вдруг закусила пальцы, чтобы сдержать неожиданно опаливший горло крик. У нее не было ненависти к Сандро. Она подумала, что, наверное, даже любила его когда-то и забыла — когда. Вся злость, холодная и отстраненная, точно она питала ее к некоему мифологическому чудовищу, была обращена на Р. Он мог предугадать их участь — ее и Сандро, — но не имел права распоряжаться ею. И даже теперь, Марина знала это, он необъяснимым образом скрывается где-то рядом и наблюдает бесстрастно за ними, точно старый voyeur[66]. Она готова была думать, что и рассказ Джойса о том снегопаде, в который постепенно превращался сквозь ее слезы потолок у нее над головой (рассказ, который Р. дал ей прочитать почти тридцать лет назад), был еще одним зернышком из рассыпанной мозаики, которую ей предстояло складывать в аду, уготованном для них с Сандро.
Уткнувшись головою в подушку, Сандро опять застонал. Где-то за надбровными дугами она снова услышала этот голос, совсем как ее собственный, звучавший точно в провале сна. «Дедушка, — говорила девочка, — раз люди — куклы, кто же в них играет?» И тотчас же услыхала ответ: «Время, моя птичка, время, которое все пожирает, как крысы и черви. И только ты будешь всегда, словно вечный цветок, под звездами, посреди мироздания». — «Живой Скелет из цирка сказал, что когда-нибудь я стану учить рисованию королеву». — «Раз сказал, значит, сбудется, моя птичка, ведь он умеет разговаривать на всех языках». Марина засыпала, так и не уняв ни дрожи, ни шепота, шелестевшего в ушах. И очень тихо, зная, что никто ее не услышит, проговорила:
— Нет, в таком состоянии я тебя ни за что не оставлю.
В полночь они сидели в мастерской и ели хлеб с foie gras[67]. Марина запивала его вином, и Сандро жадно, стакан за стаканом, глотал минеральную воду. Говорили о чепухе, стараясь не глядеть друг на друга. Снегопад, собиравшийся под вечер, на этот раз не выпал. Ветер оттеснил непогоду к морю, и на землю опустилась тихая, холодная и чистая осенняя ночь. В последних известиях уверяли, что в 23.10 состояние здоровья Его превосходительства главы государства оставалось без изменений. Он спокойно отдыхал, жизненные центры функционировали. Утверждали, что сознание его было ясным.
Тавромахия
Сон разума
Боевой бык
Картина находилась в старинной коллекции герцогского рода Верагуа, а одна из ранних ее копий, выполненная, по-видимому, Эстеве или Висенте Лопесом, принадлежала маркизам Каса Торрес. Картина написана маслом на холсте 75 сантиметров в длину и 80 — в высоту и впервые была показана на выставке «Искусство в тавромахии», открывшейся в Мадриде в 1918 году.
На картине на фоне яшмового неба изображена голова боевого быка в натуральную величину; она занимает почти все полотно. Огромная голова разъяренного быка с белой метиной на носу и с торчащими в стороны рогами. Кровь, обагрив кончик левого рога, струится по морде. Еще жарче алеет кровь в вылезающих из орбит, сверкающих зрачками бычьих глазах. И кровью, только чуть приглушенного, отливающего киноварью тона, пышет язык раненого, задыхающегося животного. Плащ, цвета лососины, на серебристой подкладке, струится по загривку быка. Так и кажется, он завладел им в яростной схватке, подняв на рога или даже убив бандерильеро, потому что пара сломанных бандерилий еще торчат у него сбоку.
