Долина павших - [44]

— По-видимому, у монаха никогда не было детей, и ни одна женщина не пошла навстречу его желанию, — прошептала Марина.

— Вполне возможно, однако это не важно. Если мы не знаем цену человеческой жизни, то можем сбросить со счетов и человеческую совесть. Уж она-то и вовсе не нужна. Судя по всему, Франко совесть не грызла ни за то, что умер епископ, ни за то, что был принесен в жертву Рей д'Аркур, искупивший ошибки ставки. Он даже позволил вконец опозорить полковника, прежде чем его убили в этом овраге. Иногда обнаруживается необычайная солидарность между жертвами и их палачами.

— Что ты имеешь в виду?

— Я подумал о другом массовом расстреле — расстреле майора Лопеса Амора и капитанов Лискано де ла Росы, Лопеса Варелы и Лопеса Бельды. Они были вождями мятежа[64] 19 июля 1936 года в Барселоне. А когда мятеж был подавлен, военно-полевой суд поспешил приговорить их всех к высшей мере. Со слов очевидцев я знаю страшные подробности их казни: от одного анархиста, который принимал в ней участие, и от Миравитльеса, который дважды в печати рассказал об этом. В день, предшествовавший расстрелу, Лискано дела Роса послал Миравитльесу потрясающее письмо: «Ты — единственный друг, оставшийся у меня на свете. Прошу тебя, будь со мною в последние мои минуты». На следующее утро Миравитльес поднялся в крепость на вершину Монтжуика, где заключенных должны были расстреливать. Он поступил так, повинуясь желанию Лискано и, возможно, выступая в качестве официального наблюдателя от Женералитата, хотя это и не важно. В шесть часов утра прибыли пленные в военной форме, но без нашивок и знаков различия; прибыл карательный отряд милисианос и неожиданно — грузовик, битком набитый штатскими анархистами. Среди вооруженных до зубов анархистов находился и тот самый очевидец, о котором я говорил, не называя имени. Он тоже был другом одного из приговоренных — майора Лопеса Амора; только он пришел на Монтжуик не для того, чтобы быть рядом с другом в последний час, а прибыл вместе со своими соратниками-анархистами убивать его.

Пока шли приготовления к казни, эти двое пожали друг другу руки. «Ты пришел меня казнить, я полагаю, так вы называете этот трагический фарс?» — спросил Лопес Амор. «Я пришел выполнить долг испанского гражданина по отношению к вашему фашистскому мятежу». Лопес Амор кивнул. «Так выполняй свой долг, как я выполнил свой, приняв участие в мятеже. Да поскорей, пока вы не проиграли войну, потому что, когда проиграете, казнят всех вас». Они разговаривали безо всякой запальчивости и без злобы. Почти так же спокойно, как излагал анархист эти события сорок лет спустя. В другом столетии, как мне однажды рассказал Р., Берналь Диас дель Кастильо уже предсказал судьбу нашей страны: ты убьешь, и потом убьют тебя, а потом и тех, кто убил тебя. И прежде чем Лопеса Амора увели к стенке, эти двое крепко обнялись.

Миравитльес говорит, что никогда не забыть глаз Лискано де ла Росы в те последние мгновения, когда только узкая полоска времени отделяла его жизнь от смерти друга. Четыре черных гроба ожидали тела, в которые были нацелены ружейные дула. Лопес Варела, тяжело раненный во время сражения 19 июля, сидел на стуле и только нервно перебирал четки. Лопес Бельда с потрясающим спокойствием курил и угрюмо усмехался. Когда дали команду «Огонь!», Лискано де ла Роса что было сил крикнул: «Да здравствует Испания!» Залп запоздал на несколько секунд. Лопес Бельда по-прежнему курил и усмехался. «Да здравствует!» — дружно подхватили милисианос. И тут же прозвучал залп — стрелял отряд и все анархисты, а Берналь Диас дель Кастильо, должно быть, хохотал в аду. Когда тела стали укладывать в гробы, их невозможно было опознать — всех разнесло в клочья. Нет, какие тут сомнения, на стенах Дома Глухого — все мы.

— Да, пожалуй, — согласилась Марина. — Но если бы Гойя родился слепым, мы бы сегодня не говорили об этих смертях.

— Очень скоро мы с тобой будем единственными, кто о них помнит. Большая часть истории строится на забвении. Те, кого принесли в жертву во имя этой самой истории, еще должны дождаться очереди на право занять место в памяти потомков. Почти сорок лет была запрещена память о жертвах франкизма. Я имею в виду тех, кого убили во время войны и казнили в годы мира, едва успели отзвучать выстрелы в том заросшем каштанами овраге. Как только Франко умрет, мы начнем почитать иных покойников, а те, что почитались при нем, отправятся в ссылку. Вот какова она, память справедливости, в этой стране мясников и паяцев.

— Однако есть и такие, что не поддаются забвению, никогда и ни при каких условиях, — возразила Марина. — Они переживают целые поколения, и смысл их существования постигается, когда их уже нет на свете.

— Я полагаю, ты имеешь в виду Федерико Гарсию Лорку.

— Да, я думаю о Лорке, — согласилась она тихо, глядя себе под ноги. — Но имела в виду не его книги, а его гибель. Им не удалось вычеркнуть его, заставить забыть.

— А ведь как хотели это сделать, — откликнулся Сандро. — В сентябре 1936 года, через несколько недель после преступления, одна газета, выходившая в Уэльве, заявила, что Лорка был убит в Мадриде марксистами, а его труп обнаружили в сточной канаве. Другая газета в той же самой провинции писала, что он был арестован и убит в Барселоне, где прятался в доме одного лавочника. Бургосская пресса снова переместила события в Мадрид, полагая, что сообщение вызовет скандал в либерально настроенных литературных кругах Франции. Маркизик Мерри дель Валь, по мнению которого литературные заслуги Лорки значили гораздо меньше, чем его политическое рвение, утверждал, что поэт был опасным политическим агитатором, приговоренным к смерти военным трибуналом. Позднее один фалангистский журналист из Сан-Себастьяна, славя Лорку, называл его своим единомышленником и клеймил «сто тысяч скрипок зависти», которые навсегда унесли его из жизни. Сам Франко заявил как-то мексиканскому журналисту, что потеря Лорки прискорбна, но что в Гранаде не расстреливали никакого поэта. Еще в 1959 году «Эстафета литерариа» откликнулась на статью Шенберга «Enfin, la verité sur la mort de Lorca! Un assassinat, certes, mais dont’ la politique n’a pas été le mobile»