Долина павших - [26]

Дома он принял ванну и переоделся. Потом позвонил Марине и договорился встретиться с ней в конце дня. «Все это — нелепость: и наши жизни, и эта земля, потому что в конце концов только мы делаем ее возможной для существования. Если мы не можем выскочить из собственной истории, соскочим по крайней мере с ее подмостков. Уйди от мужа сегодня же, и поехали в дом к Р., в Пиренеи. А потом отправимся в Соединенные Штаты, там я и закончу свою книгу о Гойе». Марина согласилась сразу, молча, просто кивнула. «Имей в виду: что бы ни случилось, я назад не вернусь. С этой страной кончено, кончено с этими людьми, да и со мною, потому что ты — единственная частичка моего прошлого, от которой я не хочу отказываться. Если мы уедем, то больше не вернемся». И Марина снова согласилась, еще раз кивнув.

А через месяц Сандро вспоминал все это, идя берегом реки, и его одолевало наваждение, мучившее когда-то другого человека: оно виделось ему словно сквозь сон, смутно, как эти камни, едва различавшиеся на дне реки. Он больше не поминал об отъезде в Штаты, и Марина — тоже. Он продолжал пить и без конца говорил о Гойе и о своей книге, хотя все никак не решался засесть за нее. Муж Марины, тот самый философ, который ни за что на свете не спутает подлинной свободы с мнимой, готов был начать хлопоты по разъезду[42], если Марина по-прежнему настаивает. Он сообщил по телефону Сандро, что прощает их, хотя и не понимает. По его поведению Сандро заключил, что разрыв для него — дело в глубине души давно желанное. Они вежливо попрощались.

Снова выпорхнул зимородок и стал бить клювом по воде. Вода в заводи пошла рябью, и глядевшиеся в нее ветви и аспидное небо рассыпались. Осколки умирали у корней шпажника и шиповника, вспугнув стайку темных рыбешек. И снова вода в заводи замерла, отразив ветви и небо. «Если бы я мог вспомнить тот сон, что видел после долгой бессонницы, все обрело бы смысл», — подумал он, глядя в речную воду. За излучиной начиналась уже облетевшая тополиная рощица, в которой приютилась старая мельница. Солнечный луч, прорезав тень, словно копье, рассек мельничные жернова, полускрытые травой и вереском. Ему вдруг вспомнилась необычайная история, которую рассказал Р., однако он тогда не придал ей значения. Прошлой зимой жандармы обнаружили на этой мельнице мертвое тело, завернутое в старое полусгнившее одеяло. А выше по течению, на дне реки, в камнях, был найден другой труп, более молодого человека, обезображенный водой и временем; кости лица были разбиты, а на шее сохранился золотой медальон. Он спросил у Р., кто бы это мог быть, и тот пожал плечами. «Всякий человек, — сказал он, — способен на преступление».

Мельница под этими небесами простояла не один век. Вокруг окна камень состарился, стал пористым. Крепкие стены из позолоченных веками каменных глыб, казалось, были сложены слепыми гигантами или людьми, которые обезумели, вообразив себя циклопами. Три каменные ступени вели к дубовой двери, раненной молнией. Молния расплавила часть дверной петли и самого замка, раньше запиравшегося на два оборота, покорежила железо и вычернила дерево. Два раза толкнув как следует дверь плечом, Сандро открыл ее. Мельница была пуста — ни людей, ни мебели. Заброшенное помещение заполнил влажный речной воздух, в котором стояла вонь, будто оставленная испугавшимся грозы скотом. В очаге висел пустой котел на треножнике. На голых стенах чернели следы от кровати и высоких, до самого верха, полок. Сандро замер между камином и очагом, выложенным красной потрескавшейся плиткой, и, потрясенный, наклонился, не веря своим глазам. Огромное пятно, словно засохшая кровь, растеклось по полу до самого порога; у порога оно казалось светлее. Стоя на коленях, он ощупывал засохший след пальцами, сосредоточенно и тоскливо, как, должно быть, гладит святые мощи больной или умирающий. И тут он вспомнил забытый сон, который увидел после долгих бессонных ночей, тот, что на несколько часов опередил телефонный звонок от Р., когда он предложил написать книгу о Гойе.

Ему снился бесконечный, долгий, страшный сон, и теперь память возвращала его с неумолимой точностью. Заблудившись в чреве Великой пирамиды, покинутый собственной судьбою, Сандро тщетно искал усыпальницу Фараона. Он освещал себе дорогу фонарем, с четырех сторон защищенным стеклянными пластинами, и, ступая по желтоватому пучку света, ощупывал стены бесконечных коридоров. Иногда он спотыкался о человеческие кости — кости тех, кто заблудился в этом лабиринте. Они хрустели у него под ногами, как сухая щепа, и тогда он старался идти быстрее. Он понимал, что и пирамида, и поиски — во сне. И отчетливо сознавал, что стоит ему проснуться, как он избавится от навязчивого кошмара. «Если я поставлю фонарь на пол, а сам лягу рядом и потру как следует голову, то мне во сне может присниться, что я сплю, и я проснусь. И тогда сразу все исчезнет — и Великая пирамида, и паутина в коридорах, и хрустящие под ногами кости, и окутывающий меня мрак, и забрызганный селитрой камень, который я сейчас ощупываю пальцами. Все пропадет, останусь только я, Сандро Васари, потомок Джорджо Вазари и трех поколений итальянских эмигрантов, потому что я и во сне, и наяву — тот же самый, и тем же самым, наверное, останусь, когда умру, если только смерть — нескончаемая бессонница или кошмарное переплетение коридоров, откуда мертвые не могут выбраться». Но он гнал эти мысли, он не хотел уклоняться от своей судьбы, а судьба повелевала ему найти усыпальницу Фараона. Бросить поиски означало предать самого себя, к тому же когда цель, казалось, совсем близка.