Долина павших - [24]
Один в пустой квартире, он тогда напивался так, что все эти Пьеро, Боттичелли, гондольеры, рабы, Моисей, Микеланджело, Гарибальди, Кавур, дух Адриатического моря, «Буцефал», наяды и подделки под муранское стекло перепутывались, темнели и в конце концов сливались с обступавшей его темнотою. Но даже и тогда ему не удавалось заснуть. Первый раз в жизни на него навалилась бессонница, и Сандро не мог ни одолеть ее, ни объяснить. Он потерял счет дням и ночам, и появилось ощущение, что эта бессонница — не его, что она навязана кем-то в наказание за неведомую вину. Потом Сандро понял, что это бдение — преддверие сна, кошмарного сна, который в свое время освободит его от этой кары. Однажды на рассвете (неизвестно, сколько таких рассветов встретил он без сна) ему наконец удалось заснуть. Он проспал весь день, помолодев и телом и душою, словно в солнечную погоду искупался в океане. Он готов был поклясться, что видел невероятный сон, но забыл его — должно быть, безвозвратно. Окончательно его разбудил телефонный звонок. Оказывается, Р. узнал, что он вернулся, но от кого — не хотел говорить. Р. приглашал его сегодня же поужинать вместе, в ресторанчике «Пасахе-де-ла Тринидад», находящемся в двух шагах от старинного здания публичного дома, обитательницы которого в свое время вдохновили Пикассо на создание «Девушек из Авиньона», которые положили начало кубизму в его творчестве. Он сразу же согласился.
В тот вечер Р. впервые сказал ему о книге про Гойю. Одно издательство предлагало на прекрасных условиях выпустить полное жизнеописание художника из Фуэндетодоса[41] с обширным исследованием всех его работ. Книга выйдет в таком издании, которым мог бы гордиться сам Гойя. Сандро не стал вдаваться ни в детали заманчивого проекта, ни в пункты договора. Ему казались несущественными обстоятельства, в которых будет достигаться столь значительная цель. На следующее утро в присутствии Р. Сандро подписал договор. И тут же им овладел страх, какой он уже испытал, когда пробовал бросить пить. Всепоглощающий страх перед невозможным, таким пугающе-жестоким, что пронзает мысль: он обречен на бессмертие в этом бренном мире, который вот-вот исчезнет и оставит его навеки одного посреди враждебной всякой жизни вселенной. Великий страх от ощущения, что он — мертвый и вынужден рядиться под себя самого в другой жизни, торопясь на бал, где в зеркальной галерее пляшут такие же, как он, маски. Когда приступ страха прошел, он снова бросился пить, стараясь заглушить скуку, навалившуюся вслед за страхом. Он подумал, неужели эта скука и отвращение не дадут ему написать книгу, но тут же отбросил сомнения. Жизнь Гойи начинала становиться его жизнью.
В то лето он объехал всю Испанию, изучая работы Гойи, которых прежде не видел. Портрет герцога Сан-Карлоса из собрания маркиза Санта-Крус. Портрет Моратина, написанный Гойей в изгнании за четыре года до смерти и хранящийся в музее Бильбао. «Явление Пресвятой девы дель Пилар святому Якову и его ученикам» из сарагосского собрания Паскуаля Кинто. «Святой Кайетано», собственность Хосе Олабаррии, — одна из тех картин, что некогда находились во дворце Собрадьель. «Три махо с птицей», из барселонского дома Хуана Куэ. Единственный автопортрет Гойи в полный рост из мадридской картинной галереи графа Вильягонсало, где Гойя в высокой шляпе, лента которой на самом деле служит как бы источником света для холста. («Последние мазки, те самые, что придают его картинам характер, свойственный только им, он всегда клал ночью и при искусственном освещении», — пишет Хавьер Гойя после смерти отца.) «Гаспар Мельчор Ховельянос» — тоже в полный рост, на фоне моря, из собрания Вальс-и-Табернера. «Графиня Чинчон», стенная роспись в доме герцогов де Суэка; когда Гойя писал ее, она была беременна от своего супруга Принца Мира. Гойя писал ее и раньше, когда ей было два с половиной года, во дворце ее отца кардинала-инфанта. Оба они, и Гойя и графиня, умрут в одном и том же благословенном 1828 году.
Осенью 1973 года Сандро вернулся в Колорадо. Он уже прочитал курс в университете, но попросил и получил разрешение прочитать два дополнительных курса. На стипендию Института философских исследований он все лето и осень 1974 года ездил, искал неизвестные ему полотна Гойи. В Национальной галерее, в Вашингтоне, он снова встретился с графиней Чинчон — девочкой: «Сеньора донья Мария Тереса, дщерь сеньора инфанта Дона Луиса, в возрасте двух лет и девяти месяцев». В Далласе в Мидоуз-Мьюзеум он видел «Человека с саблей». Фольк Нордстрем считал, что на портрете изображен Франческо Сабатини, архитектор Карлоса III. В Файн-Артс-Гэллери, в Сан-Диего, он долго стоял перед «Герцогом де ла Рока», а в частном собрании Дэвид-Вейла в Париже — перед «Маркизой де ла Мерсед». «Время, Истина и История», а также «Аллегория Поэзии» привели его в Национальный музей в Стокгольме. «Графиня де Аро» задержала на долгие часы в собрании Берлей, в Цюрихе; точно так же простоял он и в Лондонской Национальной галерее перед «Доньей Исабель Кобос де Порсель».
