Долина павших - [22]

В шуме и гаме он не разобрал фамилии Марины, когда Р. знакомил их; в те времена студенты называли друг друга по фамилии. Он помнил, что сам сказал: «Я — Сандро Васари, потомок Джорджо Вазари[32] и трех поколений итальянских эмигрантов». Он улыбнулся при мысли, что прошло почти тридцать лет, а Марина, наверное, так и не знает, кто такой был Джорджо Вазари. Лет через двадцать после их первой встречи он, наверное, сказал бы так: «Я — Сандро Васари, потомок Джорджо Вазари и трех поколений итальянских переселенцев». Р. тогда вмешался: «Никому на свете не ведомо, кто он на самом деле». Много лет спустя он узнает, не слишком удивившись, что слова эти принадлежали не Р., а Леону Блою. «В этой шутовской стране никому не дано знать, кто он, именно потому, что тут всегда все одно и то же», — добавил он про себя, перебирая нахлынувшие воспоминания.

Нет, даже знай он, что слова принадлежали Блою, Сандро не укорил бы Р. Он посмотрел на Марину и смутно почувствовал, что его тянет к этой девушке, так сосредоточенно безразличной к окружающему: она словно свернулась клубком внутри себя, не желая понимать, что происходит вокруг и в ней самой. В глубине дворика у старой лестницы продолжалась кутерьма. В воспоминаниях гвалт казался не таким оглушительным, но выкрики звучали карикатурой на чудовищный спектакль. «Да здравствует Франко!», «Вставай, Испания!»[33], «Да здравствует король!», «Хватит королей-идиотов!». Он подумал — во всяком случае, ему казалось, что он тогда подумал: в минувшем столетии предки этих парней, выскочив на балконы или высунувшись в окна по пояс, бросали букеты цветов и пучки цветущего дрока под ноги Желанному, возвращавшемуся из Валансе, и кричали, кричали: «Да здравствуют цепи! Да здравствует абсолютизм!» И он снова повторил: «Испания — не страна, такой страны не существовало. Это одна из „Нелепиц“ Гойи, освещенная собственным трагическим светом в ночи времен». И снова почувствовал, что слова эти — не его; хотя они и звучали в нем, но сам он их только слышал. И боясь, что слова эти пробудят тревогу в глубине его существа, он постарался удержать воспоминание о первой встрече с Мариной. Он подумал тогда, что Р. смотрит на них, словно зарисовывая в памяти, словно для того, чтобы когда-нибудь снова увидеть их тут, у доски объявлений, подле увядающих у их ног лилий.

Потом Сандро сделал Марину своей любовницей — она пошла на это спокойно и без страсти — в маленьком домике, окруженном эвкалиптами и миндальными деревьями у моста Валькарка, в спальне с фигурками святых под стеклянными колпаками, предоставленной в их распоряжение неведомыми сводниками. Именно Р. подыскал это место, снял для них комнату и сам заплатил за нее, но Сандро, видно, так и не вернет ему этого долга. В углу комнаты, между свежебеленой стеной и комодом, уставленным святыми, тем самым комодом, чье источенное жучком коричневое дерево пахло жженым сахарным тростником, «благоухало, как целая Гватемала», был умывальник с кувшином и тазом из манисесского фаянса[34]. Над умывальником висело старое зеркало в резной потемневшей от времени раме, свет мерцал на ее темно-коричневой резьбе. Он старался не обращать на него внимание, но ему все равно казалось, что зеркало это фальшивое и оно прозрачно: это не только зеркало, но еще и окно, через которое кто-то третий, незнакомый, неотступно и холодно наблюдает за ними с Мариной.

Он поведал Р. о своих подозрениях, когда детально излагал ему то, что происходило у них с Мариной в этой комнате. Хотя он был пьян, рассказывать было стыдно, но тем не менее почему-то он счел себя обязанным изложить все в подробностях. Руководило им не тщеславие и не эксгибиционизм. Рассказывая все до мелочей, он упрекал себя в ненужной исповеди, но остановиться не мог. У него снова было такое чувство, будто Р. записывает его излияния, готовясь когда-нибудь высказать их своими словами. «Каждый из нас — черновик другого человека», — подумал он однажды вечером, лежа обнаженный и обнимая Марину, но и на этот раз не знал, кем же на самом деле был он сам.

Осенью следующего года ему пришлось признаться Р., что Марина беременна. Сандро требовал, чтобы она сделала аборт, и она согласилась с тем же самым молчаливым безразличием, с каким в свое время позволила уложить себя к нему в постель. Однажды в полдень, наполненный красными и золотыми листьями, Р. отвел их в дом на углу улиц Монкада и Арко-де-Сан-Висенте, совсем рядом от того дворца, в котором много лет спустя найдут себе приют «Менины» Пикассо[35]. Там он оставил их наедине со старухой в пелерине и с шелковой лентой на шее. Безостановочно кланяясь и улыбаясь, старуха убеждала его ни о чем не беспокоиться и прийти сюда снова через пять-шесть часов. Все эти часы он ходил взад-вперед по дворику, до самой водосточной канавы вымощенному плиткой; та же плитка украшала и закраину старого колодца. С одной стороны, где раньше, должно быть, находился каретный сарай и стойла, виднелась дверь в винный погреб. Среди затянутых паутиной огромных оплетенных бутылей, чанов и бочек расхаживали рабочие в длинных кожаных фартуках — точь-в-точь как на шпалере, изображающей жизнь ремесленников. Была уже ночь, когда он решился снова войти в тот дом с сосновой дверью под навесом и подняться на самый верх по лестнице с каменными перилами. Словно вступая в собственный кошмарный сон, он отыскал приоткрытую дверь и вошел в полутемные комнаты. У полукруглого окна с жалюзи, на софе, лежала и ждала его Марина. На улице неожиданно пошел дождь. Сандро накрыл ее с головой своим плащом и, сжавшуюся и дрожавшую, обнял за талию; они вышли во двор, все еще кисло пахнувший вином. На углу улицы Принсеса они поймали такси, шедшее в парк.