Долина павших - [21]

— И даже не «Нелепица», а скорее «Капричос», потому что именно в «Капричос» есть то гротескное легкодумие, которое пронизывает весь этот кошмар. Вспомни осла у Гойи, изучающего по книге свою родословную. В этом — вся наша история.

— И еще я никак не пойму, почему ты, именно ты, пишешь книгу о Гойе, — резко перебила его женщина. — У Гойи было двадцать человек детей…

— Дорогая моя Марина, двадцать детей Гойи — плод воображения, облеченный в банальную, но бессмертную форму доном Эужени д’Орсом, человеком, по выражению Унамуно, говорившим на всех языках с иностранным акцентом; довольно точный образ дона Эужени нарисовал профессор Арангурен[26] в книге, в былые дни неумеренно восхвалявшей франкизм, а затем, по вполне понятным причинам, более не переиздававшейся. Богу — богово, а призраку — его скромное время и место. В мадридской крестильной книге значатся только пятеро детей дона Франсиско де Гойи Лусиентеса, сына Хосе и Грасии, и доньи Хосефы Байеу де Гойя, сестры своего брата. Из пятерых выжил только один, младший, Франсиско Хавьер Педро, dont l’histoire est très banale[27].

— Мне все равно, сколько детей было у Гойи и Хосефы, и не интересно, сколько из них умерло, — снова перебила она его. — Наш с тобой не родился, и больше детей у меня уже не будет.

Эти ее слова он услыхал, хотя слышать не хотел. И запрятал подальше, в тупичок лабиринта своей памяти, а сам смотрел на Марину, будто то была первая или последняя их встреча. Маленькая — очень светлые, прямые волосы, падающие на плечи, толстый свитер из лебяжьего пуха, узенькие бархатные брючки, — она казалась той же самой девушкой, с какой он познакомился в университетском дворе почти тридцать лет назад. «Боже мой!— подумал он, в отчаянии взывая к тому, в кого никогда не верил. — А видит ли она меня теми же глазами, что я ее? Видит ли она меня тем, кем я был или никогда не был, а может, видит и того и другого, ссохшихся в одну мумию, ибо все, абсолютно все здесь, у нас, превращается в мумию, не умея стариться с достоинством, потому что жизнь напрасно и без толку повторяет нам свои уроки, как, должно быть, напрасно пробьет и последний час у конечного предела вселенной»?

— О чем ты? — Он наконец отозвался, как всегда неожиданно для себя ввязываясь в досужий спор, лишь бы избавиться от мучительных мыслей. — Франко умирает. Империя идет ко дну, революция — на пороге, а ты — невесть о чем.

— Я — о себе и о детях, которых у меня никогда не будет, потому что так захотел ты. И я никогда не узнаю, кем бы могла стать, потому что этого не знает ни одна женщина, если ей не довелось быть матерью. — Она говорила размеренно и еще тише, чем раньше. Потом, поглядев на свои руки, продолжала — Кстати, не понимаю, что я тут с тобой делаю. Какой-то затянувшийся кошмарный сон.

— Можешь уйти когда угодно. Я тебя не гоню, но предупреждаю: если уйдешь, за тобой не побегу. Я останусь тут, пока не закончу книгу о Гойе, где, собрав все свои знания, расскажу о том, что хотел он сказать миру. Для работы над ней я получаю стипендию от патроната, носящего имя главного пирата Средиземноморья, и я выполню задуманное хотя бы из уважения к столь высокому покровительству.

— Уйду, когда захочу. В конце концов, мне все равно — уйти или остаться с тобой, наши отношения — сплошная нелепость.

Во дворике филологического факультета в вымощенном кирпичом прудике под нежарким солнцем вяли лилии. «Мигель де Унамуно и поэт Вильяэспеса гуляли по парку Ретиро, — рассказывал Р. им с Мариной. — „Как прекрасны эти цветы! Интересно, как они называются?“— воскликнул Вильяэспеса. „Не валяйте дурака, Вильяэспеса, эти прекрасные цветы — лилии, и они у вас в стихах — на каждом шагу“». Была весна 1947 года, и студенты-монархисты вывесили на доске объявлений манифест Дона Хуана Бурбонского, подписанный им в Эсториле[28]. «Больше всего страна желает выйти из изоляции и замкнутости, с каждым днем становящейся все более опасной, не понимая, однако, что враждебность, с которой к нашей Родине относятся в мире, главным образом вызвана тем, что во главе государства стоит генерал Франко». Перед доскою сцепились монархисты и фалангисты. Одни хотели сорвать манифест, другие им не давали; стоял крик, дошло до драки, а Р. в это время рассказывал им с Мариной про Унамуно, Вильяэспесу и водяные лилии в парке Ретиро, и все трое не обращали никакого внимания на потасовку. В той драке с воплями колошматили друг друга Мануэль Сакристан и Антонио де Сенильоса. Сакристан потом станет главой СУС[29] провинции, а со временем — и идеологом коммунистов. С Антонио де Сенильосой ему доведется встретиться почти случайно много лет спустя, той осенью, the autumn of our discontent[30], когда казнили пятерых в последних политических репрессиях франкистского режима[31]. Был полдень, и они сидели в баре. Сандро был очень пьян, и его вырвало прямо на стол. «Ты слишком много пьешь», — сказал Сенильоса, поддерживая ему голову. «Единственно разумное, что можно делать в этой стране», — ответил он ему в перерыве между приступами. Сенильоса кивнул: «Наверное, ты прав».