Долина павших - [23]

— А если наши отношения — сплошная нелепость, почему ты все еще со мной? Почему ушла от мужа, с которым прожила столько лет?

— Вопрос, достойный женщины, поскольку на него нет ответа, — отозвалась Марина, пожав плечами. — Все равно что допытываться, отчего иногда хочется, чтобы мы не родились на свет, или вдруг охватывает желание стать бессмертными как камни. Знаю одно: я всегда выполняла твою волю; но теперь я готова поступить по-своему. Я уйду, когда захочу.

— Если ты собираешься дождаться, пока я кончу пить, то я тебе не завидую. Я даже отложил свою кончину или сумасшествие до тех пор, пока не закончу жизнеописание Гойи. Сожалею, если обманул твои надежды.

— Ты волен убивать себя как тебе вздумается, а у меня по твоей воле никогда не будет детей. А что касается прочего, то книги о Гойе ты никогда не закончишь. И знаешь это не хуже меня.

— Иди к черту!

Но ушел все-таки он, изо всех сил хлопнув дверью. Сбежал, чуть не скатился по каменной лестнице, скользя по пробивавшемуся на ступеньках и площадках мху. Прошел через сад, в ту осень густо заросший травой, и направился по тропинке в дубовую рощу. День был серый и спокойный, вершины гор окутывала неподвижная пелена. Он остановился, лишь дойдя до реки, которая поднялась от прошедших дождей. Здесь он потерял счет времени, слушая, как урчит вода меж выбеленных и отшлифованных камней. Он забыл и о Марине, и о себе самом, и о Гойе, и о доме, который Р. снял для него, чтобы там он описал жизнь художника. «Теперь, наверное, — сказал он вслух, — Франко уже умер» — и поразился, что ему безразлично. И только тут совершенно ясно ощутил, что сам он жив, и снова поклялся, что закончит книгу, пусть даже никому на свете не дано познать себя самого и пусть все на земле проходит, как проходят тираны, реки, облака и тени.

Он шел вниз по течению, меж зарослей камыша и ежевики, и воспоминания одно за другим вставали в памяти, точно заводи реки, уносившей былое. «Последние воды уходящей реки — первые той, что придет. В этом нынешний день», — сказал ему Р., перефразируя Леонардо, тогда в сентябре и на этом же самом месте, а река уносила отражение облаков. Qu’est que tu as fait de ta jeunesse?[36] Он улыбнулся при мысли, что поэзия, слово во времени, переходя из одного века в другой, становится избитой фразой. «Перестает быть значительной — разумеется, это не касается поэзии Рембо, который по крайней мере сумел забыть свою беспутную молодость гения и погрузиться в иные, куда более страшные глубины ада». Зеленый блестящий зимородок выпорхнул из зарослей к воде.

После того аборта они виделись с Мариной редко, и всегда в университете. Они не избегали друг друга, но как бы отдалились, может, потому, что ни ему, ни ей теперь нечего было сказать друг другу. К тому времени, когда Сандро с Р. окончили университет, она уже год или два не ходила на занятия. Монархисты давно перестали драться с фалангистами у доски объявлений. ООН проводила санкции против франкистской Испании, и эйзенхауэровская Америка готова была взять ее под свое крыло. Дон Хуан Бурбонский из Эсториля писал тогда каудильо, который теперь, почти четверть века спустя, агонизировал в резиденции Пардо: «Если желание утвердить мир и благоденствие в Испании воодушевляет Ваше превосходительство (в чем я нимало не сомневаюсь), я уверен, мы легко найдем приемлемую практическую формулу для преодоления существующих трудностей и для выработки окончательных решений».

А через четыре или пять лет Сандро отправился в Соединенные Штаты. И поспел как раз вовремя, чтобы прочитать в «Таймсе» слова Агустина Муньоса Грандеса, бывшего генерала Голубой дивизии, а ныне министра вооруженных сил, только что прилетевшего в Нью-Йорк и заявившего о себе: «Перед вами — военный преступник, не утративший своего восхищения гитлеровской Германией». На генерале были знаки отличия Голубой дивизии, Железный крест первой степени и прочие нацистские награды. У Сандро был контракт на преподавание испанского языка и литературы в школе второй ступени под Ньюбургом, в штате Вермонт, где двадцать четыре года назад Лорка написал свои «Стихи озера Эдем Милз». Вся испанская литература, за исключением «Дон Кихота», надоела Сандро до крайности. По сравнению с английской и французской она казалась ему творением или витающих в облаках метафизиков или реалистов, придавленных к земле собственными чувствами. В Колумбийском университете он защитил докторскую диссертацию по истории искусств, «ибо в конечном счете романский период в Каталонии, Эль Греко, Веласкес, Гойя и Пикассо — это та почва, в которую уходят корни трех поколений итальянских эмигрантов, давших начало некой личности по имени Сандро Васари, а также оправдывают существование культуры, которую только Сервантес сумел выразить в словах».

Готовить диссертацию он начал в Колорадском университете. Летом 1973 года, оставив за плечами два развода и двоих детей от второй жены, которых он постарается никогда больше не увидеть, он впервые после 1955 года возвратился в Барселону. Родители его к тому времени уже умерли, и он почти две недели провел один, запершись в их квартире, типичной для средней буржуазной семьи, изо всех сил старающейся не забыть своих национальных корней. Он получал удовольствие, созерцая за стеклами буфета изделия из красного стекла, подделку под Мурано; фарфоровых наяд, копию тех, что украшали «Буцефал», резной деревянный корабль, с которого Dux ежегодно объявлял sponzalizio di mare