Долина павших - [16]

Я не слышал своего голоса, и, похоже, король меня тоже не слушал, хотя и уловил твердую решимость в моих словах. Он опустил глаза и рукой, сжимавшей сигару, отмахнулся, словно от досадной чепухи.

— К чему мне твоя смерть, мне, столько раз тебя от нее спасавшему? Могущественных врагов тебе не занимать, но я не из их числа.

— Нижайше прошу Ваше величество позволить мне продолжить и не прерывать. Когда кончилась война, я написал портрет Хуана Мартинеса Диаса, по прозвищу Эмпесинадо. Это был крестьянин из Кастильо-де-Дуэро, почти такой же сильный, как ваш отец в молодости. В мае 1808 года Эмпесинадо с отрядом из пастухов ушел в горы воевать против французов. Когда наступил мир, под его командой были уже тысячи, и Центральная хунта пожаловала ему генеральский чин. Глаза у него светились умом, и хотя он читал с трудом, зато обладал талантом описывать этот ад, который завтра назовут нашей историей. Эмпесинадо рассказал мне, как вашим именем, защищая ваши священные права, он вырвал глаза и отрезал уши женщине, а потом посадил голой на осла и пустил по Фуэнте-де-ла-Рейна, повесив на шею дощечку, гласившую: «Так будет со всеми шлюхами французов»; потом ее заживо распяли у дверей церкви. Дважды его разбивали наголову в чистом поле и дважды, гоняясь за ним, опустошали целые селения в Гвадалахаре. В тех землях люди чтили Эмпесинадо почти так же, как вас; потому что ему дано было право выжить и убивать. Даже сам французский губернатор уважал его почти так же сильно, как и боялся. Эмпесинадо написал губернатору письмо, приглашая присоединиться к ним, «ибо для солдата всегда было достойнее служить свободе, нежели честолюбию тирана…»

— К чему ты ведешь? Потом он меня предал, и пришлось его казнить, как и ему в свое время пришлось распять женщину у дверей церкви. Ничего не поделаешь.

— Ошибка Эмпесинадо в том, что он продолжал верить в свободу и после вашего возвращения и был среди тех, кто навязал вам Конституцию 1820 года. В прошлом году, когда ваша священная абсолютная власть была восстановлена — тоже с помощью французских войск, — Эмпесинадо схватили в Кастильо-де-Дуэро. Посадили в железную клетку и на телеге несколько недель возили по окрестным селениям напоказ тем самым крестьянам, которые еще недавно сжигали свои дома и поля, чтобы следовать за ним, точно за богом. И те же самые люди, что некогда бились в его отрядах, плевали в него, забрасывали камнями, кололи вилами и кричали: «Да здравствует рабство! Да здравствует абсолютный монарх!» Эмпесинадо бился в клетке, словно взбесившийся пес, и, должно быть, людская глупость приводила его в ярость больше, чем собственная участь. И даже на эшафоте, полумертвый, он вырывался из рук палача до последнего вздоха. Там же, прямо на площади, под бурное ликование черни сожгли и его останки. Смрад горелого мяса достиг, наверное, и дворца.

— Не достиг; но я, узнав о казни, воскликнул: «Да здравствует Эмпесинадо!» — Король улыбнулся. — Так я почтил мертвого врага.

— Возможно, но свои дни я окончу иначе: я не стану вашей жертвой и не дам растерзать себя этому народу, в чьи глаза, по вашим словам, вы глядитесь, как в мои. Потому-то и сплю с заряженным пистолетом под подушкой.

— Спи, как тебе нравится, и возвращайся в Бордо, когда тебе вздумается, — широко зевнул он, раскрывая рот, полный дыма. — А я-то мечтал, что ты состаришься и умрешь здесь и я устрою тебе похороны, достойные Апеллеса[19]. Твое тело установили бы на Пуэрта-де-Алькала, а королевские алебардщики и конница несли бы почетный караул. До самой Вентас-дель-Эспириту-Санто стояли бы люди в очереди ночами, чтобы посмотреть на тебя, усопшего. Чернь одинаково сбегается на казни и на погребения. И то и другое для нее — зрелище, цирк.

Цирк. Почти два года прошло с тех пор, как я последний раз видел Его королевское величество Дона Фернандо VII, а сейчас я умираю в Бордо. Сегодня на рассвете у меня похолодела рука; лежала рядом, на матрасе, далекая и неподвижная, будто чужая. Не хотелось будить Леокадию, зря волновать ее, я думал, это скоро пройдет. Часа через два или три пальцы снова шевелились, однако никак не удавалось унять то и дело накатывавшую дрожь. Потом веки стали давить на глаза, и мне подумалось, что это смерть их прикрывает. «Ничего, — сказал я себе, — этой зимою все равно начал слепнуть. И писал только с помощью увеличительного стекла; а вот пульс держался ровным до вчерашнего вечера». Леокадию напугали моя бледность и дрожь. Приходил врач, потом он привел своего коллегу. Их сосредоточенный и серьезный вид укрепил меня в убеждении, что надежды нет. Я отвернулся, чтобы не читать на губах врачей чепуху, которую они мне говорили. Vous êtes un gran homme, un peintre de la Chambre. On va vous soigner![20] Потом у постели появился Моратин, которого я уже несколько дней не видел, должно быть, Леокадия послала сообщить ему, что со мной неладно. Я впервые заметил, что его густые светлые волосы, песочно-соломенного оттенка, выцвели и приобрели сероватый отсвет. Моратин выглядел обеспокоенным, однако ему не удалось скрыть женского любопытства, с каким он глядел на меня, умирающего. Потом сел рядом, у изголовья, и наклонился, чтобы я мог читать по его губам. «Леандро, — сказал я ему, — скоро конец. Когда меня не станет, позаботься о Леокадии и о малышке Росарито. Хорошо бы сын с внуком приехали, пока я жив. Как ты думаешь, я еще увижу их?» — «Смерть — это то, что всегда случается с ближним, — шутил он. — А мы с тобой должны пережить деспота и вернуться в Испанию». — «В Испанию? Испании не существует. Это одна из моих „Нелепиц“