Долина павших - [14]

— Зачем вы притащили меня во дворец? Почему так упорно требовали написать ваш портрет, едва я снова оказался в Мадриде? — Гнев на Его величество вдруг вспыхнул во мне: зачем вынуждает вспоминать мертвых! И я удивился, почувствовав, что кричу, кричу тем самым голосом, которого мне уже больше не слышать.

— Ты — часть моего прошлого, которую не хочу забывать. От тех лет храню в памяти только тебя и мою первую жену, какой она была в последнее время. Помнишь, в начале столетия ты писал наши портреты и всем, одному за другим, смотрел в глаза, а мы опускали головы. «Это единственный человек, — сказал я себе тогда, — которого по-настоящему можно уважать». Когда под конец мы позировали все вместе, я подумал: до чего похожи на комических актеров на подмостках. Потом, глядя на законченную картину, родители рассыпались перед тобой в похвалах, не замечая, точно слепые, какой ужас внушает этот парад призраков и выкидышей, отображенных на холсте точно в большом зеркале; а я решил: «Безразлично, что мы сумеем сделать или, наоборот, чего не сделаем, безразлично, будем мы трудиться или бездействовать, потому что эта картина переживет нас. Здесь все мы как на суде и все приговорены, даже дети, ведь любой слепец увидит, что Мария Исабель и Франсиско де Паула — дети не моего отца, а Годоя».

— Сеньор, оставим мертвых в покое.

— Не я о них вспомнил, а ты.

— Я написал ваше августейшее семейство таким, каким я его увидел.

— Вернее сказать, такими, какими мы были, и теперь снова нарисовал меня таким, какой я есть. Впрочем, ты тоже приговорен: писать правду. — Его снова охватило раздражение, он расплющил сигару в пепельнице. — Эти мертвые, как ты их называешь, сделали из меня то, что я есть, они превратили мою жизнь в позорный кошмар! Знаешь, как называла Неаполитанская королева мою сестру Исабель, когда женила на ней своего сына? Прижитая эпилептичка, вот именно — прижитая эпилептичка! А знаешь, что ответила моя сестра Карлота на упреки в том, что сразу же после свадьбы с принцем Португальским завела коллекцию любовников? «Не намерена иметь одного фаворита, не хочу, чтобы меня били, как Годой бил мою мать». Представляешь, каково шестнадцатилетнему мальчишке — а мне столько и было, когда ты рисовал нашу семью, — прочитать копию выкраденной у французского посла докладной записки, где говорилось, и с полным на то основанием, что ни один пьяный солдат не решится так унижать публичную женщину, как унижал мою мать Годой? Ну что, продолжить список моих тогдашних мучений, припомнить и то, что августейший отец, король, не способен был купить даже часы, не посоветовавшись прежде с тем самым Годоем?

— Вашему величеству следовало бы забыть этих мертвых, а уж если вспоминать — то молча.

— А ты можешь забыть своих детей, которых похоронил, можешь забыть свою французскую болезнь?

— Нет, — ответил я, — этого не могу.

— А, значит, мы с тобой — два сапога пара, потому что никому на свете не дано быть выше других.

(Воспоминания осыпались, точно спелые черешни с дерева, замирали, а потом вдруг одно из них вспыхивало и загоралось, словно факел, в глубине времени. Глядя на только что законченный портрет короля, я вдруг увидел его юношей, каким он был много лет назад, когда я писал всю семью. На нем были серые чулки, небесно-голубые панталоны и камзол, а через грудь — орденская перевязь Карлоса III. Уже тогда у него намечалось брюшко преждевременно состарившегося человека, а плечи были узкие и покатые. Королева при всех сказала мне: «Придется подобрать ему корсаж. Груди — как у девицы». Он сдержался: не произнес ни звука и даже не покраснел, но под бровями, столь же широкими и густыми, как и теперь, мне почудился взгляд раненого оленя, какой я видел в глазах моей Марии дель Пилар Дионисии, лежавшей в колыбельке. Потом неожиданно радужное мерцание глаз отвердело, и они сверкнули ненавистью и иезуитством. С этой самой злобой и коварством в глазах я и написал его на семейном портрете. Несколько ночей потом мне снилось, что он пронзает меня полным ненависти взглядом, точно таким, какой метнул тогда в мать, и я просыпался, беспомощно мыча, как все глухие. Когда я показал готовую картину, он, единственный, воздержался от похвал. Стоял в стороне от остальных и, мне показалось, улыбался, однако не от удовольствия, что все вышли такими похожими, а посмеиваясь над их безудержными похвалами, меж тем как в глазах его отца, короля, блестели слезы умиления. Потом король, довольный, еще раз похлопал меня по спине и поздравил с успехом.

Прошло, наверное, четверть века с нашей первой встречи, когда, ударив по спине, Дон Карлос, принц Астурийский, сбил меня с ног, и теперь удар у него был уже не тот: годы состарили короля раньше времени. Он располнел, мышцы под кожей одрябли, и второй подбородок почти лежал на груди. И все-таки Его величество Дон Карлос IV вставал каждый день по-прежнему в пять утра, не курил и не брал в рот ни кофе, ни вина. Спал один и, как говорили, больше не посещал по ночам королеву. Болтали, что боится погубить свою душу, если будет выполнять супружеские обязанности только из удовольствия — монархиня уже утратила способность быть матерью. Каждое утро король выслушивал в церкви две службы, читал жития святых и, легко позавтракав, спускался в дворцовые мастерские. Там, сняв камзол, в одной рубашке, он работал за кузнеца, за часовщика, за плотника, за слесаря, за портупейщика. И был очень искусен: случалось, король подносил иностранным послам пару сверкающих сапог, только что собственноручно им сработанных. Потом он отправлялся на конюшню и состязался с конюхами в барру. В былые дни он побивал их всех; но к тому времени, когда я писал портрет его семейства, на конюшне ему начали поддаваться: не хватало не столько сил, сколько дыхания. В одиннадцать часов он принимал королевскую семью и министра иностранных дел, всего на пятнадцать минут. Затем с аппетитом завтракал, и всегда один. Днем, если не бывало церковной процессии, ездил на охоту. Его сопровождали капитан королевской гвардии, главный конюший, первый конюший, загонщики, оружейники, хирург и еще один врач. По возвращении у себя в кабинете он на полчаса собирал министров. А позже, вечером, давал концерт для нескольких близких друзей: сам играл на скрипке, а аккомпанировал виолончелист Дюпон. Мне говорили, что играл король очень плохо, однако считал себя виртуозом. Пропускал сразу по несколько тактов, а Дюпон делал вид, что так и надо. Покончив с музыкой, король садился за карты, где, как правило, дремал. В девять он ужинал с королевой и ровно в одиннадцать отправлялся спать.