До востребования - [26]

Отец…

Теперь его уже не было.

Он умер теплым майским вечером. Первого мая. Город был красным от флагов и огней. Гулянье, смех. Иван и ссохшаяся, сгорбленная горем Матрена сидят на холодном белом диванчике. Пахнет больницей. Дежурные сестры куда-то разбежались. Хмурый равнодушный санитар вынес и положил между мачехой и сыном узелок отцовского белья. Из узелка выглядывал старенький, аккуратно заштопанный отцовский носок. Матрена завыла. Тогда Иван, как во сне, встал, взял узелок, свободной рукой обхватил Матрену, повел.

И опять покатились дни. Трудные и разные. Матрена сразу постарела. Она хворала и снова вставала, и все чаще говорила о Быковых Хуторах.

— Поедем, милый, Христом тебя прошу. Отвези ты меня умирать. Домой отвези, — Просила она.

В завкоме Ивану предложили путевку в Крым.

— Домой поеду, — коротко ответил Иван, Он теперь говорил короче и думал яснее, а прошлое незаметно отодвинулось назад и оттого стало далеким и странным.

* * *

Пароход пришел в Быковы Хутора ранним утром.

Они тихо брели по хрустящему песку, обвешанные узлами, с корзиной и примотанным к ней звонким чайником. Раннее солнце упало на дорогу. Они шли, пронизанные им, в розовой дымящейся пыли. Останавливались, озирались. Иван нагнулся к еще не проснувшейся траве, сорвал голубую метелку, растер в ладонях и жадно вдохнул сильный запах полынь-травы.

Село шло навстречу. Шло со всеми своими избами и сараями, с радостными и грустными переменами, с малыми и большими новостями. Все переменилось.

Выскочил на дорогу пес. Залился, бросился к идущим. Иван опустил сундучок, снял пиджак. И сразу, всей грудью, всем существом вспомнил этот особенный речной ветерок, смешанный с запахами утренней степи. Низко пролетела синегалка, пропел где-то сбоку шмель. В степи проснулись кузнечики, по реке шел пароход…

Иван поглядел на взволнованную, жадно глядящую на дома Матрену и улыбнулся.

Домик тоже изменился. Теперь всякая его доска, рама или дверь говорили о времени. Иван отдирал от окон сухие серые доски, чихал от пыли. Курил, присаживаясь на траву. Матрена помыла стены и пол, повесила за печкой ситцевую занавеску и заплакала.

Сели обедать. Достали из зимбиля помидоры, кружок вареной колбасы, высокую буханку.

— Пора бы арбузам быть, — сказала Матрена. — Сходи, что ли, к соседям, не обидят. Вон к энтим, — она ткнула пальцем через плечо, вздохнула.

Арбузы поспевали. Иван шагал между грядками следом за босой девчонкой Надей, смотрел на ее крепкие исцарапанные ноги и вдруг спросил:

— Кто же это тебя за ноги дерет?

— На той неделе с крыши съехала.

— Зачем было лезть?

— Тебя выглядывала.

Они выбрали два арбуза и пошли обратно. Опять она шла впереди, и Иван заметил, что у нее золотая гладкая кожа и сбоку на шее родинка. Прощаясь, она протянула ему руку.

Ночь была душная. Кое-где еще горели огни. Волга тихо накатывала на берег и уходила, и снова накатывала, подкрадывалась к затихающему людскому жилью, словно хотела подслушать что-то, о чем-то разузнать.

Иван вернулся в дом, обжигая с непривычки пальцы, разжег лампу, достал бумагу.

«Здравствуйте, ребята! — писал он. — Вот я и дома. Расколотили мы с матерью свою «усадьбу», устроились. Здесь все так же хорошо (он улыбнулся), только совсем тихо». Лампа стала гореть слабее, и Иван заметил, что пишет все крупней и крупней. Сложил письмо, наклеил марку с синим пилотом в уголок. И вдруг вспомнил свой осовиахимовский плакат, пошарил глазами по голой стене, вздохнул.

Что было потом? Потом были ночи, наполненные Надиным шепотом, Надиным запахом, легким касанием Надиных губ и волос. Она тихо смеялась, дотягивалась до его плеча и говорила: «На вас опять роса выпала». Он наклонялся, смотрел в ее белое растерянное лицо и завязывал ей в ушах травинки «на память».

— Правая травинка — чтоб любила. Левая — чтоб не плакала. Не будешь?

— Нет.

— На будущее лето приеду за тобой. Я кончаю. Получим комнату на тракторном. Ты в институт поступишь…

И уже позже, прощаясь с ней на пристани, наклонился к самому уху: «Я тебя люблю».

— Я тебя люблю, — тихо и грустно повторила Надя. Сжала кулаки и, сквозь слезы улыбаясь, громко сказала: — Помни, значит, Быковы Хутора…

Он обнял ее. При всей пристани прижал к себе. Потом, не оборачиваясь, быстро зашагал к трапу, понимая, что она глядит вслед. Взбегая наверх, вдруг почувствовал себя только сейчас — большим, сильным и ловким. «Я приеду, все будет хорошо». И он был не робок и не одинок теперь, вновь уходя в жизнь, побывав на родной земле…

Пароход уходил по реке. А по берегу бежала Надя и улыбалась насильно, и закусывала губы, и сжимала кулаки, словно пыталась удержать всю себя в себе.

* * *

Он не приехал за ней. Больше они не встретились никогда.

На земле была такая же трава, те же тропинки и рощицы. Но на землю пришла в то лето война. Общая беда, общее движение навстречу неизвестному… У него— винтовка. Плетнев уже привык к ней, и она привыкла к Плетневу. Они жили согласно, стали выносливыми. Оба чувствовали, что действуют правильно, что нельзя им сейчас жить по-другому.

Но ничего не мог он с собой поделать, когда вдруг в чутком солдатском сне являлась ему родная изба с темными таинственными углами, с прохладными сенями, где хорошо спать летом и где под дырявым решетом лежит рогатка, бумажный змей и детская книжка «Что я видел». После таких снов Иван тосковал сильнее и все больше и больше курил…