До востребования - [25]

Уже началась зима. Улицы города стали шире и чище. Приближалось 7 ноября. В колхозах чистили и холили грузовики, обтягивали борта кумачом. По вечерам в клубах долго звучал баян, сыпалась мелкая дробь «русской». В городе протягивали поперек улиц алые полотнища и цветные лампочки. На полках магазинов над качающимися головами очередей проплывали цветастые рулоны шелка, мелькали деревянные «метры» продавцов.

В один из таких вечеров в редакторском кабинете у приемника собрались все. Транслировали торжественное заседание из Большого театра. И хотя дома почти у каждого был свой приемник, всем почему-то хотелось быть сегодня вместе.

Огнями всех своих комнат светилась в этот вечер редакция. Свет ее окон был виден далеко. И долго еще не гас…

БЫКОВЫ ХУТОРА

Опять осень.

Плетнев стоит на палубе и смотрит вперед. Идут навстречу родные берега. И хотя Плетнев давно ждал этой минуты и готовил себя к ней, все равно она застала его врасплох. Он нервничает: курит, вздрагивает от речного холода и оглядывается кругом. Берега разные: один высокий, другой — отлогий, и с реки хорошо просматривается затуманенная холодная даль. Попадаются редкие береговые костры. Дым их долго колеблется позади. Одинокие домики стоят на кручах. А когда им скучно стоять так, они собираются вместе — по пятнадцать-двадцать домиков сразу — в тогда это село. На песке лежат брошенные лодки. Рассохшиеся, без весел.

Плетнев думает о своем, машинально прохаживается по палубе. Давно уже не стучало так, не дрожало у него под ногами большое тело корабля и не падал в лицо мокрый ветер, и птицы давно уже не кричали так…

Совсем темно. Туман. Даже стоя на палубе, не угадываешь ее границ. Пароход идет все медленнее и, наконец, застывает посредине реки. Время от времени он тревожно гудит в темноту. Звуки несутся над темной жирной водой. Красный огонь бакена ныряет вдали по левому борту. Плетнев долго смотрит на него, начинает казаться, что это свет — главное препятствие на пути и не будь его, пароход бы ушел теперь далеко вниз, до самых Быковых Хуторов.

Быковы Хутора… Камень и земля, вода и небо. Двор с подсолнухом под окном, солнце, процеженное сквозь мокрую серебряную сеть, дорога к реке,’ сношенная, растасканная тысячами ног, сбитая до самых камней… Он прикрывает глаза и видит полосатые бахчи. Над бахчами запрокинулось гладкое небо, в нем — редкий птичий полет. Отец… Белоголовый, кудрявый, загорелый дочерна, в прилипшей к лопаткам рубахе, он, посвистывая, пробует об ноготь наточенный до синевы нож и потом лихо, одним коротким ударом разваливает надвое арбуз… Отцу за сорок, а никогда не подумаешь! Могучий, ловкий, песенник и балагур, он в компании перепляшет любого парня. Только сутулится спина. Это от тяжелых мешков. Отец и до сих пор берет на спину пятипудовый мешок, словно подушку. Давно уже прогнали заводчиков, пароходчиков и купцов, уже пятый год, как колхоз организовали, а все не может отвыкнуть отец от бродячей жизни, все тянет его куда-то.

— Поедем, Иван, в город, — говорит отец, глядя яркими немигающими глазами в небо. Он сидит, раскинув ноги, подняв голову, и черная арбузная косточка лежит у него в бороде.

— Тоска заела, елки сухие! Подамся я отсюда, — говорил он вечером мачехе Матрене.

Мигала линейная лампа, погромыхивал корытом запертый в закутке кабан. Отец сидел, выложив на стол огромные, со вспухшими суставами руки. Иван переводил взгляд с отца на печь, на угол с почерневшим ликом богородицы, на синий осовиахимовский плакат, приклеенный к степе. Ему было грустно.

Матрена плакала. Плакала она молча, неслышно утираясь снятым с головы платком. Отец наливал себе еще водки, отрезал сала, серого калача.

— Чего ж делать-то будешь? — едва слышно спрашивала Матрена.

— Найдется, — отец весело махнул рукой. — Лес дергать наймемся или плотничать пойдем. — Он глядел на Ивана. — Справим парню сапоги, рубаху шелковую. Желтую. На портнихе женим, елки сухие! Не горюй, мать! Обживемся, как на родном месте.

Город встретил их непривычным грохотом, лязгом, краснолицыми извозчиками, красными, как пожар, трамваями, каменным домом с электричеством, с голубоватыми блестящими раковинами, которые не очень нравились отцу («в такую и не сплюнешь!»). Отец устроился плотником на стройку, Иван — учеником на механический завод. Осенью пошел в восьмой класс. Отец радовался, хвастал новым друзьям: «Я сына до инженера поднимаю, сам выдумывать все будет. Он придумает, а мы, елки сухие, сделаем!»

Душными вечерами, бродя по городу, Иван норовил забраться на окраину, думал, курил. Прошло уже четыре года — четыре года городской жизни, работы, ночного чтения. Читал он много, хватался за каждую новую книгу. А потом ходил задумчивый — его удивляли и подавляли мысли и люди книг.

Он бродил по бульварам, по парку. Всегда один. Позади него, справа и слева, шептались, сидели близко друг к другу на теплых скамейках. Он шел смутный и растерянный. На площадках играли оркестры, кружились девушки в белых туфельках. Пахло пыльной листвой и духами.

«Ты помнишь наши встречи и вечер голубой?» — спрашивала из репродуктора беспечно-грустная Шульженко. Он не помнил — потому что не было еще встреч. Да и будут ли? «Вон он какой молчаливый, нескладный, недотепистый. Таких девушки не любят», — говорил отец.