До востребования - [27]

Писем от Нади не было, это томило и мучило его. Он вдруг с ужасом обнаружил, что забыл, какая она— какое у нее лицо, руки, волосы. Она уже вся стала так необходима, она в нем, и может быть, и не обязательно знать, худые или полные у нее-руки и как она наклоняет голову. Но все-таки, все-таки! И только глаза — острые ее глаза — все чаще смотрели на него и молчали о своей и говорили об общей беде.

Фронт у Сталинграда. Потом — в самом Сталинграде. Далекая перепуганная Матрена пишет, что Надя осталась «там», что везде беженцы, что хлеб и молоко дороги…

Они не встретились. И кто знает, не погибло ли геройской смертью вместе с почтальоном его или ее письмо с новым адресом?..

* * *

Теперь Иван Плетнев инженер. Ему дали комнату в Москве. И в ней хозяйничает совсем дряхлая Матрена.

А его все чаще тянет в свои Хутора.

Он не женился. Все ждет чего-то, все молчит и курит. Может быть, зря. Может быть, бегают где-то в Сибири или на Урале, или на Волге детишки с загорелыми исцарапанными ногами, с острыми глазами, с родинкой на шее.

А если даже это так — пускай. Теперь ничего не изменится. Но ему нужно все то, что с ним, все то, что в нем. Ему нужны эта вода и этот берег, ему издавна и навсегда нужно и дорого это негромкое местечко, где началась и окрепла его душа. Надо снова ступить на эту землю, побыть с ней вдвоем.

Он комкает папиросу, волнуется и теряется перед предстоящим свиданием и ждет чего-то от него.

Плетнев открывает глаза и снова видит перед собой темный густой туман и красное стеклянное пламя бакена, ныряющего по левому борту. Он запахивает пальто, снова закуривает…

Скоро Быковы Хутора. Скоро, скоро появятся впереди их мелкие рассыпанные огни.

Ему уже чудится знакомый берег. И на нем — девочка. В синем сарафане, с исцарапанными ногами…

Она бежит вдоль самой воды, держа ладонь козырьком. И всматривается. И хочет распознать…

И не видит ничего.

РАИСА

По ледяной дороге на Разгуляй-караванку шли машины, тянулись подводы. Клонился к закату яркий мартовский день. Федосов поглядывал на часы. Машина шла хорошо, послушно петляла на изгибах, отчего казалось, что дорога распрямляется. Федосов думал о Раисе. Представлял себе ее улыбку и улыбался в ответ.

Корреспондент газеты, которого он сейчас вез в затон к речникам, поглядывал на синее доброе небо, на дорогу, на ровные квадраты бутылочного льда, которые грузили на подводы.

— Пищеторговский лед? — спросил корреспондент.

— Он самый.

Федосов выбросил окурок и сказал улыбаясь:

— Времени у ремонтников остается с локоток. Торопятся. Сейчас плотничают вовсю, а сегодня самоходки красят и катера.

— Почему именно сегодня? — удивился корреспондент.

— А день, глядите, самый подходящий. Сейчас красить — одно удовольствие. Краску сразу прихватит. В сырое время красить не годится — краска свернется или гусиной кожей пойдет, особо если дождь посыплет…

Небо заметно синело. Становилось холодней.

Въехали на берег. После укатанной ледяной дороги машина пошла тяжелей — по стружке, по деревянному мусору. Остановились. Корреспондент попрощался и ушел в контору. Федосов поставил грузовик под навес, заглушил мотор. Пока диспетчер просматривал путевку и расписывался, Федосов обтер сеном сапоги, почистил кепку.

День уже кончился, и в конторе было много народу. Одни проходили за стеклянную перегородочку к начальству — за нарядами на завтрашний день. За длинным столом плотники играли в домино. В углу на длинных скамьях сидели вокруг приемника парни и девчата — слушали концерт.

Федосов вышел на крыльцо. Во дворе стояла Раиса, насмешливо щурясь, сунув руки в карманы, отставив ногу в начищенном сапоге, слушала Парамонова. Парамонов, хитро улыбаясь в бороду и разводя руками, сыпал:

— Так ты приходи ко мне, доца, в гости. Хошь, я тебе пива, хошь, ситра принесу. А то в водке выкупаю. Живу — во! Картошка в мундире каждый день. Хозяйка ее выкладает руками, каждую штуку кругленькую катаешь и ешь. А щец даст — так лучше этих котлет в столовой. Приходи, а?

Раиса усмехнулась и прошлась глазами по его немудрящей приземистой фигурке.

— Эх, ста-а-а-рый! Не стоишь и тышенки, а говоришь, тебе фуфайку надо носить. Вот — видел? В ватнике хожу, и то ничего! А работаешь ты — тоска смотреть. С такими-то ухажорами не то, что к десятому апреля — к июлю флот не сдадим.

— Так ведь, милая, а дёлов-то, ты погляди, сколько! Аж в глазах все переворачивается.

— От старости это. А насчет, чтобы удрать, — это ты брось! Живым не отпущу. Мне из-за тебя в слесарке ночевать, что ли? А у нас тут, глянь-ка, хорошо как! Живем, как в усадьбе. — Раиса дернула Парамонова за плохо пришитую пуговицу куртки. — А воздух — как портвейн! Пей целый день, и ничего тебе не будет… Опять же в магазине — колбаса круглый день, сахар привезли! Ну, плохо ли!

— А все ж гожее в горторге работать. Они там до девяти заправляют, в десять выезжают, ящики пустые — легко! Ну и заработаешь на тридцатку. Я в слесарном-то деле тридцать лет копаюсь. Хватит!

— Ну, чего выдумал! Ты у меня в ту сторону и не гляди. Не выйдет.

Парамонов достал, задирая тулупчик, искуренную до половины самокрутку, задымил.

— Ну и куришь ты! Прямо валишь — продолжала издеваться Раиса.