До востребования - [17]

И он писал рождение сына восторг и певучую нежность в лице жены. И потом — скорбь, нелепую смерть мальчика и молчание и муку этих женских губ, таких спокойных теперь…

День за днем Сергей Платонович все больше увлекался работой. Своей безошибочной интуицией он угадывал в том, что делал, что-то новое для себя и большое. И робел перед самим собой. В эти короткие Дни он болезненно и остро переживал все свое прошлое. Долгая их жизнь вставала перед ним и ложилась на полотно. Лидия Ивановна воскрешала перед ним все то, что он старался не помнить и едва уже не потерял. Сергей Платонович писал радость своих успехов и боль причиненных им жене обид. Он искал и благодарно находил в ее лице любой день своей жизни, сохраненный ею, и поражался этому каждому дню и писал его. Здесь было все: и усмешка над данью, отдаваемой времени, и осознанная женская гордость, и прозрачная музыка Шопена, лившаяся из-под пальцев семнадцатилетней девочки, любившей его…

Сергей Платонович вытер кисти и вышел из дома. Быстро темнело. На бульваре, в лужах неожиданной оттепели, аккуратно повторялись круглые фонари. Он шел, держась совершенно прямо, и твердо решив не поддаваться ничему. Но отдаленная музыка, чистая и незнакомая, звучала в нем, и чувства, противоречивые и разные, теснились в душе и искали выхода.

Сергей Платонович зашел в автомат и позвонил Нике. Ника шумно ему обрадовалась, и эта радость почему-то оскорбила его. Он постоял несколько мгновений над ворковавшей трубкой и вышел из автомата. Он снова шел бульваром и еще не осознавал, что возвращается домой. С веток срывались редкие капли, тяжелые, словно монеты… Было тепло, как весной.

Дома он быстро прошел, не раздеваясь, прямо в мастерскую и, резко повернув портрет к свету, долго рассматривал его.

Потом он зашел в комнату жены. Лидия Ивановна спала и не знала, какой она человек и что он сидит здесь, одетый, у ее постели.

За окнами пронеслась машина, свистнув стремительными колесами по воде. На мосту погасили фонари. И стало спокойно и темно. И совсем тихо.

В ДРУГУЮ ЖИЗНЬ

Нина отвечает на звонки трех телефонов, носит начальнику на подпись командировки, заказывает междугородные разговоры, регистрирует почту. Так каждый день с девяти утра до шести часов вечера. Она устает, нервничает и выбегает в коридор покурить. Сегодня много почты. Нина записала уже шестьдесят писем, а сейчас ей принесли еще целую пачку…

Она откидывается на спинку стула и усталым, безразличным взглядом глядит за окно. Ей тридцать лет. Четырнадцать из них она работает. Работает преимущественно в канцеляриях, потому что у нее нет специальности. Возвращаясь домой, она готовит и прибирает и перед сном еще пишет на машинке диссертацию для одного врача. Диссертация большая, а почерк у врача неразборчивый. Но это — деньги. У Нины промокают ноги в старых ботинках, ей нужны новые, можно и совсем не дорогие, но обязательно крепкие, чтобы было тепло и сухо. И Юрке надо покупать пальтишко — из старого он вырос.

Всякий раз, идя с работы, она издалека узнает во дворе своего голенастого, смешного, как подросший цыпленок, Юрку. Он размахивает худенькими красными руками, вылезшими из рукавов, и бежит ей навстречу.

Она кормит его щами, поит молоком и садится рядом с ним к пианино проверять урок. Юрка играет на память «Полюшко-поле», и по нотам — еще три упражнения. У сына большие сильные пальцы. Они с недетской уверенностью, легко взлетают И опускаются на клавиши. Слишком большие руки. Пожалуй, даже некрасивые.

Нина смотрит на сына очень ласково и устало, и ей трудно поднять руку, чтобы погладить его. Она идет к крану и ополаскивает лицо холодной водой. Пересаживается к столу и говорит;

— А теперь я попишу немного. Да, сынуля?

Юрка морщится, недружелюбно косится на черное гремящее на столе и хмуро спрашивает:

— Мам, а если нечаянно уронить пишущую машинку, она перестанет быть пишущей, да?

Нина пугается и просит его не говорить глупостей. Юрка вздыхает и принимается за уроки. Они сидят друг против друга под одной зеленой лампой. В стеклянной банке стоит между ними черемуха. С каждым ударом по машинке от букета отделяется и падает на стол белая звездочка. Когда их набирается много, Юрка дует изо всех сил, и лепестки, вспорхнув, летят по столу. Нина глядит сердито.

Потом она долго лежит в темноте и смотрит в открытое окно. Лежит, не чувствуя тела. Голова тяжелая, усталая, что-то давит, мешает подушка. Нина сбрасывает подушку на диван, подкладывает под голову руку, согнув ее в локте. Светится зеркальная дверца шкафа. Нина идет к нему босиком по крашеному полу, придерживая левой рукой сорочку на груди. Она поворачивается перед зеркалом, пристально всматривается.

«Даже в этом «спальном мешке» видно, что я перворазрядница. Гимнастика, метание диска, лыжи — это долголетие, это молодость. А зачем это все? Юрке лет через десять я буду уже не нужна. И уже сейчас не нужна никому другому». Она долго еще думает так, зарывшись лицом в черемуху. Лепестки прилипают к щекам, горьковатый привкус листьев на губах. «Все равно любимая отцветет черемухой…»

Из темной дали коридора приближаются, постукивая, каблучки. Это Валя. Она работает телефонисткой на телеграфе, ей девятнадцать лет, и на май она вышла замуж.