До востребования - [19]

Распахнулась соседняя дверь. Главный инженер подошел, крупно шагая, бросил Нине толстую пачку писем. Засмеялся.

— Не помните, Ниночка, в какой из восточных деспотий зародился и расцвел бюрократизм? Кажется, в Вавилоне? Да, да, кажется, там. А потом у них египтяне поучились, потом уж пошла эта зараза по всему свету! Конечно, какая-то деловая переписка нужна. Но, помилуй, бог, не в таком же количестве! Как вы на это смотрите,

— Косо я на это смотрю.

— Вот и отлично. А сможем мы это изменить?

— Где там! Разве только если сверху…

— Надо и «сверху», и «снизу», иначе не получится. Надо всем вместе. А замечательная пойдет тогда жизнь! И вы, Нина, станете каким-нибудь специалистом, а ваш сын будет выступать с симфоническим оркестром Союза! Великолепная пойдет жизнь!

Он ушел, улыбаясь и веря тому, что говорил. Мария Ивановна тепло посмотрела ему вслед:

— Чего это разулыбался наш вдовец! Гляди, с двумя остался, а все в жизни не сомневается…

— Он главный инженер. Таким людям всю дорогу ветер в спину…

— Брось, девка! Знаю, все знаю, початая твоя жизнь. А держаться надо! Что сделаешь! Может, и тебе счастье выпадет.

— Все говорят: все у тебя будет. Говорят про будущее, потому что не верят. Никто нс верит, а все говорят! Почему? Ну, кому нужна эта ложь? Да скажите вы мне прямо: «Все, Нинка, кончено. II не ерепенься зря». Я такого человека расцелую за правду.

* * *

Незаметно катятся дни. Прошло еще два месяца.

По утрам, идя на работу, Нина видит парней и девушек около райкома. Они о чем-то спорят, спрашивают, теребят тех, кто выходит из дверей. Сбиваются кучками, курят и, потоптавшись еще немного, поднимаются в райком. В толпе паренек. Весело болтаются тесемки ушанки. Гармонь ходит вправо и влево, согласно с движением тесемок. «Вьется дорога длинная, здравствуй, земля целинная…»

— Куда это вы? — интересуется Нина.

— Куд-кудах-тах-тах-тах! — кричит паренек, приседая. Хохочут парни. — Маникюр себе наводить едем. На Норильский комбинат… «Вьется дорога длинная, здравствуй, земля целинная…» — Ребята уносят песню в райкомовский двор. Нина медленно идет дальше. Вспоминает сорок первый год. Ей шестнадцать лет. Их таких много. Роют противотанковые рвы… Земля, земля, холодная, злая, неподдающаяся лопатам. Стынет песня на ветру: «Мы не дрогнем в бою за столицу свою…» Бьют палкой по рельсу. Перерыв. Девчата достают из котла ложками обжигающий кулеш. И потом, привалясь одна к другой, поддерживая друг друга спинами, молча глядят на стылые комья земли, на свои руки, в пустое небо.

А этим, сегодняшним, она чужой показалась. «Маникюр едем делать», — вспоминает Нина. Но звенит звонок, и она опять ставит печати на бензиновые талоны, командировки и справки, записывает почту, отправляет телеграммы. Только все время думает о чем-то своем и невпопад отвечает на директорские звонки. Весь район, — да что там район! — все доснимались с места, целыми семьями едут бог весть куда, на север, на восток… Вот и главный инженер тоже. Он рад новому назначению, с удовольствием рвет какие-то бумажки, кидает на пол папки и по одному приносит Нине найденные в ящиках карандаши. Почему-то Нине грустно. Зачем он едет? Плохо ли ему тут? Она дарит ему марки: «Ребятам вашим. Возьмите». И уходит из его разгромленного кабинета с таким чувством, как будто у нее отнимают что-то дорогое, тайное, ее, Нины, собственное. А почему? Что, собственно, случилась? Да ничего, брось. Это пройдет. Господи, пройдет! Опять «пройдет»? А что же останется? Останется этот незыблемый стол, эти телефоны, вся ее жизнь…

Звонит директорский селектор.

— Нина, зайдите!

Он подает исписанный круглым благополучным почерком лист:

— Обязательно на бланке. Отправьте сегодня же.

Нина закрывает спиной дверь, читает на ходу: «Председателю городского Совета депутатов трудящихся… Убедительно прошу Вас… Мне, как члену редколлегии журнала и члену такого-то комитета, полагается бесплатный абонемент на два лица в театры города…»

* * *

В субботу Нина и Мария Ивановна поднимались на шестой этаж большого дома на Ордынке. Увидев внизу на черной пустой шахте лифта объявление, Мария Ивановна ахнула и, расстегнув пальто, решительно полезла вверх. Дверь нм отворил младший из сыновей — Толька. Щеки у него были измазаны повидлом, на плече болтался пустой футляр от ФЭДа.

— Отец картошку чистит, — сообщил Толька и, не спрашивая, кто пришел, и не оборачиваясь, убежал в комнату.

— Извините, пожалуйста, здравствуйте, — главный инженер стоял в дверях, мыльная пена повисла у него на локтях. — Знаете, эти сборы…

— Уж мы-то знаем, милый! — Мария Ивановна засуетилась, забегала, и через пять минут ей были уже известны все «тайны» чужой квартиры: и где веревки хранятся, и где лежит острый нож.

Когда увязали вещи, Федор Петрович достал из пустого буфета коньяк, подошел к Нине.

— Будете пить? Мне очень хочется, чтобы вы выпили сегодня за меня, за дорогу и за все, что было.

— Да что было-то! Я ничего такого для вас и не сделала.

— Это неважно. Все равно — спасибо. За все, что было, за то, чего никогда не было, и, может быть, не будет. — Он очень пристально, очень грустно глянул на нее. — А что, Ниночка, может, и вы надумаете? Бросьте вы, милый человек, свои входящие — исходящие! Не по вас это…