До востребования - [18]

Валя ставит на плитку сковородку с котлетами.

— Ужинать надо молоком.

— Я и то уж говорю ему, а он просит поосновательней, — торопливо, словно оправдываясь, сыплет Валя.

Сковорода разогревается. Валя, морщась, отходит от плиты.

— Не могу я слышать это… когда мясом пахнет. — И внезапно прижавшись к Нине, сбивчиво, скороговоркой сообщает свою тайну:

— Я ему, значит, говорю, чтобы в больницу пойти и все это сделать. А он как встал, глаза на меня поставил: «Если, говорит, такое зверство допустишь, не стану, говорит, с тобой, Валентина, жить…» И не станет — я ж его знаю…

— Прав он, слышишь, цыпленок? — Нина тряхнула ее за плечи. — Прав он, ты его слушайся! — Она отвернулась, закурила вторую папиросу.

Валя еще немножко посмеялась и поплакала и засеменила обратно по коридору, брезгливо отворачиваясь от сковороды.

Нина смотрит ей вслед и потом просто в темноту длинного коридора. Как плохо, что нет у нее мужа. Как любит она детей. И с какой легкостью, хвастовством, восторгом носила бы она сейчас в себе ребенка. Опять ее мучает это слово — «семья», это не сравнимое ни с чем ощущение счастья и полноты жизни и своей нужности этой семье… Плечи, помимо ее воли, вздрагивают, и она едва удерживает слезы. В ней поднимается все ее молодое, здоровое и так незаслуженно обиженное существо. И вся тяжесть и усталость вдруг стремительно отхлынули от головы и разлились по всему телу, и она на мгновение почувствовала всю себя — свои крепкие руки, и плечи, и ноги.

— Господи, ведь не век же так жить! Кругом так много настоящего дела, любви, ласки… Неужели же она не женщина, неужели она не имеет права протянуть руку и, зажмурившись, не глядя по сторонам, прошептать: «Это все мое!»

Нет, она не может. В том-то и беда, что не может. А если бы найти, что ищешь! Тогда бы началась совсем другая жизнь…

* * *

«На Ваш исходящий номер»… Нина записывает содержание письма в толстую книгу под названием «Входящие». У Нины четыре такие книги: две для входящих и исходящих писем и две такие же точно для телеграмм. Бумажки, бумажки. Звонки, звонки… А тут еще беда: затерялся куда-то приказ вышестоящей инстанции — двойной лист «верже» с фиолетовой прокладкой — «подхалимчиком». Сколько шуму, беготни, трепки нервов! Звонит директор, эту же бумагу спрашивает главный инженер, разводят руками начальники отделов. Наконец, бумага находится; она лежала у директора на столе под свежим номером газеты.

Наступает короткое затишье. Звонит директор. Нина заходит в кабинет. Директор сидит, отвернувшись к окну, и пухлой белой рукой крутит очки за одну дужку. Нина думает, что очки мелькают вокруг его руки, как спутник. Директор молча погружается в бумаги, прочитывает и подписывает одно письмо, другое. Нина ждет. К третьему письму он прикрепляет бумажку и пишет на ней: «Нина, зайдите!»

— Я здесь, Семен Иваныч, — напоминает Нина.

— Да, да. Минутку.

— Что же мне, еще зайти? — она указывает глазами на листок.

— Да. Да. Завтра утром. — Он передает ей подписанные бумаги. — Соедините меня с Восточно-Казахстанским совнархозом.

Нина звонит на междугородную. Оказывается, линия повреждена. Покусывая губы, она звонит снова, наводит справки и, вздыхая, снова идет к директору:

— Семен Иваныч, линия с Казахстаном не работает.

Начальник поднимает голову. Лицо его медленно багровеет.

— Вы это скажите кому-нибудь другому.

— Но линия повреждена…

— А меня это не интересует! Подобные безобразия могут быть у кого угодно, только не у меня!

Возражать бесполезно. «Везувий» извергается еще минут пять. Потом Семен Иванович одевается и, опередив Нину, выходит в приемную.

— Я поехал обедать, — бросает он курьеру Марии Ивановне, и та бежит со всех ног в гараж за машиной. Гараж находится во внутреннем дворе. Мария Ивановна семенит по тонкому снегу, и черные асфальтовые следы остаются у нее за спиной. Вернувшись в приемную, Мария Ивановна кашляет, кутается в платок. Нина молча записывает письма.

…«На Ваш исходящий номер сообщаем, что с 195… года наш завод автоматических весов не производит».

— И чего ты, глупая, тут сидишь? — подступается Мария Ивановна. — Молодая, ученая, в бумажки эти похоронилась. За тысячу рублей душу из себя вынаешь… — Мария Ивановна наливает себе кипятку и, обхватив стакан ладонями, прихлебывает. — Я-то смолоду как жила! Со Степаном на плотах ходила. Кашу варила. Песни играла. Бывало, катимся себе вниз, воды не слыхать, теменюка такая, что песни вовсю орешь, чтобы, значит, не страшно… Звезды в глаза так и катются, так и катются… Вот — жизнь! Да и после, с детишками уже, в городе жили. Сперва уборщицей была при больнице, потом в няни повысили. Хорошая специальность — и уважение тебе, и почет… Эдакого крику никогда не было. Я б и не потерпела.

— Хорошо вам с мужем-то. Чуть что не так — за плечи спрятались — и вся беда. А я одна. Мать-одиночка называюсь. Каждый месяц пятьдесят рублей на Юрку получаю от райсобеса. А по двести в музыкальную школу плачу. Есть, пить надо, одеваться надо? — Нина подняла от бумаг возбужденное, в пятнах лицо. — Девять классов у меня. Куда я с таким «дипломом»?

— Глупость все одна. Боишься ты другой жизни. Вот и живешь незнамо как. Слезы в платочек спускаешь…