До востребования - [20]

— Это то, что сейчас страшнее всякого, что у меня было… Я ведь одна живу, обид было — слава богу. А как села за стол этот, так и вовсе стала, как автомат. Другой раз вспоминаю, как в войну жили: и мерзла, и голодно было, а хорошо! Наработаешься так, что заснуть не можешь, лежишь, плачешь, руки свои больные гладишь, а сна нет. Ведь знаю я, знаю; живут и сейчас люди, и время-то не хуже того. Но вся эта новая жизнь меня не касается… Я вроде мимо проплываю, и хочу разглядеть, как и что кругом, и — не успеваю!

— Ну, а какой же вывод? Вывод давайте!

— Ладно уж! Я без выводов. — Нина нахмурилась и отошла к двери, прислонилась к косяку и смотрела долго, тихими печальными глазами на то, что было еще недавно домом, а теперь уже стало просто комнатой, равнодушной, пустой, ничьей.

На вокзале Нина потерялась в толпе. Ее долго искали, оглядывались, звали.

Она покрутилась немного в вокзальной сутолоке, поискала и — ушла.

Наступила весна. Старенькие ломики юго-западного района, где жила Нина, еще больше почернели. Снег стаял, и теперь казалось, что улица переехала этажом ниже. Домишки еще глубже зарылись в землю, словно надеялись, что она, добрая, приютит и защитит их от наступающих со всех сторон каменных громад.

— А наш дом сносить будут, — сообщила однажды Нина.

— Сносить? Да как же ты, а? — Мария Ивановна всполошилась.

— А чего мне! Мне все одно.

— Одно, да ино. Дом-то обжитой — так и стены в помощники…

— Дадут новый. С горячей водой. Только мне все равно: хоть в новом, хоть в старом. Жизнь-то от этого не меняется…

Вскоре пришло письмо от Федора Петровича. Сверху, на первой странице, повыше даты стояло: «Письмо не последнее». Он писал, что живут они в общем-то неплохо, ходят на лыжах, получили две комнаты в новом доме и что из газет и московских журналов ему, хитрому, все известно.

Нина прочла письмо от начала до конца несколько раз. Ей стало жалко Федора Петровича, хотя знала, что он доволен всем. И сейчас уже понимала, что поступок его самый обыкновенный и, пожалуй, даже правильный. Но ответа она не послала, потому что не знала, что писать.

Он понял. И тогда пришло совсем уж большое письмо. Нина прочла и расплакалась. Ночью она не спала и пришла на работу молчаливая и злая. Потом бегала куда-то, что-то узнавала. Она переменилась, ей казалось, что все, что было с пей еще совсем недавно, было сном. А теперь, когда она не спит, надо вставать и куда-нибудь идти и что-то делать.

Через две недели она послала ответ: «Уважаемый Федор Петрович (она сначала написала «дорогой», но потом старательно зачеркнула — кто его знает: может, он машинально или как-то там еще это написал, что она — «дорогая»)!» Нина писала, что пока живет без перемен, но что это скоро кончится. «Уеду я. Найдется и для меня дело. Мне даже кажется, что оно меня ждет».

Нина едва дождалась конца дня. Она выбежала со звонком, и на лицо ей, на руки, на письмо упало солнце. От принятого решения ей было легко и весело. И она уже знала, что с завтрашнего дня все будет иначе. Последние мгновения живет Нина в той, в старой жизни. И в радостном замешательстве стоит и еще не перешагивает той незримой черты, и еще медлит…

Здравствуй, дорогая жизнь! Бери меня в свои лапы! Да не бойся: я не раскисну! Как удивительно, как хорошо-то! Хочется раскинуть руки, как для полета, и улыбаться ветру, и не бояться дальних дорог…

ДОБРЫЕ ЛЮДИ

День в редакции начинался с Телефонных звонков, Они звонили во всех комнатах и все разом, так что едва удавалось отвечать на них. Когда ослабевала первая телефонная атака, появлялся почтальон. Он передавал стонущей машинистке Нине все содержимое своей сумки и уходил, чтобы к двенадцати часам принести еще столько же.

Из отдела писем половина почты перекочевывала в руки Кулькова. Редактор давал ему самую разнообразную работу. Он присматривался к нему.

Кульков работал не покладая рук. В газету он пришел недавно, но уже знал, когда лучше подойти к редактору с просьбой, какие материалы охотно берут соседние областные газеты. Его неутомимая деятельность все разворачивалась, связи расширялись, подобно кругам на поверхности воды. И вскоре рамки района стали Кулькову тесны.

— Что у нас тут за жизнь! — жаловался он своему новому приятелю Петру Евдокимовичу Драге, старому газетному «волку», с прокуренным баском и желтой лоснящейся лысиной. — Ну, что за жизнь! Оплата труда, как говорится, сдельная. А много ль тут сделаешь! В районе доярки да трактористы. В городе — заводишко этот гуталинный…

— Не гуталинный, а лакокрасочный, — поправлял приятеля уязвленный старожил. Сам Драга привык к городку и, кажется, любил его.

— Вот я и говорю, — сокрушенно продолжал Кульков, — что тут сделаешь? Ты меня прости, Евдокимыч, но ты ничего уже не сделаешь. Привык ты в бирюльки играть. «Образцовый курятник», «Пять тракторов вместо трех» — вот что ты пишешь. А я не могу так, у меня душа ветру просит, просторно чтобы было… А что я тут? Кто я тут такой? — Кульков расстегнул ворот темно-коричневой ковбойки. — Сидишь тут, в песочек играешь. Каспий нюхаешь: рыба да нефть… Сада настоящего лет десять не видал… А ты увидел в степи два тюльпана, и уже готова заметка: «Весна вступила на поля района. В пышном убранстве степи, колхозные и совхозные поля»… Вот и вся твоя ария— напел на десять рублей, не больше!