До востребования - [22]

— Нет у меня сетки. У Кулькова возьми. У него там, наверное, не то что сетки — и мешки, и багры, и канистры найдутся. — Драга сел на подоконник, достал сигарету.

— Что это вы так на Кулькова нападаете? — Костя взглянул на Драгу желтыми смеющимися глазами. — Хозяйственный — это верно. А причем тут канистра? И причем тут ваша злость?

— Не злой я, — устало сказал Драга. — А Кульков сволочь, скопидом. Еще увидишь.

— Так зачем дружите? Пиво с ним пьете?

— Не дружу я. Ни с кем не ведусь так, чтоб это дружба была. Был у меня приятель, хороший кореш— Миша Гольдштейн. Он мне под Ладогой кровь свою дал. Спас. А сам потом на минном поле остался. Без оглядки жил, красиво, весело. Я за то и дружил с ним. А после него ни с кем уже не сошелся. Отравил меня Мишка на всю жизнь. После него ни к кому у меня так душа не прикипала. Отроем бывало себе окопчик. Сидим, в рукав покуриваем, ждем. Вой над землей, а на земле страх кромешный. Хочется поменьше сделаться, сжаться, чтобы все твои квадратные сантиметры при тебе остались. А он бывало глянет, засмеется. «Ты, — говорит, — все норовишь ребрышком пролезть, а ты плечьми вперед протискивайся. Война, как драка, — кто посмелей, того не бьют». А сам, видишь, остался в этой драке…

Драга уставился в окно, докурил сигарету до кончиков пальцев, сплюнул во двор.

— Я и вправду человек тихий, даже, наверное, скучный. Но я это все люблю. — Он указал за окно. — И песок этот, и шаланды, и паши крутые калачи. Меня рыбачка родила. По этим улицам я ржавые обручи гонял, с батраками селедочные бочки мыл, землю в корзинах этими вот руками таскал, чтобы выросли на этом солончаке яблоки и виноград. А Кулькова за то я не люблю, что он ко всему в душе равнодушен. Всюду приживется, где платят подходяще…

— К сожалению, он такой не один. Немало еще таких. — Костя прошелся от окна к двери. Пальцы машинально распускали и запирали молнию на груди, то показывая, то скрывая от постороннего взгляда холостяцкую рубаху. — Я вот. скажу вам откровенно, когда сошел с поезда, не по себе мне стало. После наших садов, парков, после всего этого увидел я садики ваши и пионерский парк, что просматривается через забор насквозь, и песок, всюду песок… Однако я тоже тут прижился, привык, и что-то меня здесь держит. А вы говорите, Кульков! Кульков, может быть, и прав— надо побольше ездить, все видеть, все знать. Хватка у него есть, бесспорно. Опять же— оперативный. Потому и держат в газете, ведь он же не профессионал, вы знаете.

— Он снабженец, — вздохнул Драга. — И всю жизнь занимается самоснабжением. А пишет он плохо, это факт.

Оба почему-то вздохнули и разошлись по своим углам.

Все оставшееся до обеда время Драга звонил в колхозы, «организовывая» отклики на Постановление о реорганизации МТС. Слышимость была плохая, и половину своих сил Петр Евдокимович затратил на пререкания с телефонистками, которых он знал по именам.

— «Душа искала исцеленья», — напевал Костя, яростно перекраивая очерк об ударниках консервного завода.

Нина притащила несколько арбузов, быстренько села за машинку, вытерла щеки и пальцы голубеньким, обвязанным зубчиками платком.

— «Душа искала исцеленья», — пропел Костя в последний раз и положил перед ней на стол свой грязный, закапанный клеем черновик.

— Ох, ты, — Нина неодобрительно глянула на него снизу, — издеваешься, да?

— Муки творчества, — улыбнулся Костя и, перехватив ее взгляд, покраснел, поднял молнию на куртке до самого подбородка.

— «Скромные труженики», — пропела Нина, заглянув в черновик. — Это запрещенный заголовок. Такой был в прошлом году у Драги, — насмешливо заявила она и вернула Косте первый лист. — Смените.

— Этот очерк не стоит лучшего заголовка, — запальчиво возразил новый литсотрудник.

— Так напишите хороший.

— Не могу, — Костя развел руками. — Я бездарен, как Кульков.

— Я бездарен, я бездарен, удивительно бездарен, — пел Костя, расхаживая по машбюро.

Костя соврал. Очерк получился интересный. Его дали на второй полосе и заголовок набрали красивым шрифтом — «строчной пальмирой».

— Послушай, Костя, — сказал редактор, прочтя полосу и ставя в левом верхнем углу свою размашистую подпись. — Ты не пробовал писать пьес? У тебя хорошая прямая речь. — Никитин откинулся на спинку кресла и внимательно поглядел на него. Костя пожал плечами.

— Нет, ты послушай, — продолжал Никитин, волнуясь, — вот если бы написать хорошенько о нашем городе, о районе, это великолепно! Богатейшая тема. У нас и сельское хозяйство, и рыба, и нефть! А текстильный комбинат! И вообще все: ты заметил, мы едим отличные булки, копченую колбасу, пьем пиво, угощаем девушек пирожными и конфетами. А ведь все это сделано здесь! И мы не замечаем этого: так и должно быть! Так и должно быть! Но дело-то в том, мой милый, что пятнадцать — двадцать лет назад здесь ничего этого не было! Ничего! — нараспев и с ударением закончил редактор и покосился на Костю.

— В конце концов, ничего удивительного в том нет, если ты напишешь хорошую книжку. Беря тебя в штат, я рассчитываю на твой рост. Вот погоди, начнется уборочная. Я прогоню тебя в район, поглядишь, что у нас такое, — пообещал редактор и вышел.