Дети Розы - [48]

— Вот-вот. Позаботьтесь обо мне, — сказал Алекс. — Именно так я почувствую, что нахожусь в Центральной Европе. На Западе нет традиции опекать иностранцев. Как это делаете вы, поляки.

— А в Ирландии? — спросила Кейти.

— Пожалуй, еще и в Ирландии.

Алекс редко испытывал такую неприязнь, и это тяготило. Тем не менее он не мог не видеть, что и Кейти выглядит измученной. Не похожей на себя. Руки прижаты к бокам, кулаки стиснуты. Удлиненные глаза без косметики не казались такими уж зелеными. Алекс перевел взгляд с Кейти на Тадеуша, пытаясь вычислить, в каких отношениях они друг с другом. И решил, что не в близких.

— Это приличная больница? — спросил он.

— Вполне.

Тадеуш перешел на польский:

— Насколько я знаю, вы не из Кракова, вы — варшавянин. Но и здесь неплохая медицина.

Алекс отозвался не сразу:

— Я даже рад, что она не в Варшаве. Слишком много моих родных там погибло. Все братья. Я не знаю, где именно они умерли. Или их семьи.

— Однако Рувим Мендес был в партизанах. Это так?

— Да, — Алекс помрачнел. — Ему повезло. Но он был на виду, довольно богат, хотя, конечно, не из самых состоятельных. Мог бы стать членом юденрата. Одним из тех посредников, из тех робких голосов. Но он избрал другой путь: первым организовал контрабанду в гетто. Еды. Оружия. Одним из первых доказал, что в немцев можно стрелять, что они могут истекать кровью и умирать на улицах так же, как евреи и поляки. А когда гетто пало, он стал одним из немногих, кому удалось уйти в лес. Но к тому времени речь о выживании уже не шла.

— Не исключено, — сказал Тадеуш, — что мой брат был в том же партизанском отряде.

— Редкий случай, — заметил Алекс, — когда поляки и евреи воевали вместе.

— После разгрома гетто у кое-кого из нас наступило прозрение. Мы видели, как последние защитники гетто вели огонь из подвалов. И в лесу мы об этом помнили.

— Да, — сказал Алекс, — брату повезло. Он умер в окружении деревьев.

— Очень повезло, — согласился Тадеуш. — Моего брата повесили на крюке для мясных туш.

— Вы католик? — Медес.

— Да.

— Стало быть, верите в существование душ? Как по-вашему, они обрели покой? Ведь так много душ убитых роится в воздухе.

— Во всяком случае, они больше не в лагерях. Если хотите, я вам покажу Освенцим. Теперь туда возят туристов. Из Восточной Германии туда приезжает автобус за автобусом.

— Как это отвратительно, — сказала Кейти.

Алекс промолчал. Что может спасти такой мир? Он подумал о простодушных обитателях местечек, где даже магнетизм и электричество считали волшебством. Подумал о своих кузенах. Людях верующих. Арону сломали позвоночник. Еще до прихода немцев польские националисты во имя победы добра выбросили его из окна третьего этажа. Подумал об истязаниях и грабежах, о разбитых окнах и изувеченных телах. О невежестве и суеверии. И о Мессии, который так и не пришел.

— Знаете, — сказал он как бы между прочим, — мой отец думал, что Бог наказывал наше поколение. За неверие. За ассимиляцию. Представьте только. А что говорят католики?

— Мы верим в Дьявола, — ответил Тадеуш. — Не скажу, что это решает все вопросы в теологическом плане. Но Бог, по крайней мере, больше не комендант Освенцима.

— А мой отец при всем этом верил в милосердие Господне, — сказал Алекс. — Люди были злом, а Бог — всегда добром. Будь у меня хоть какая-то вера в людей, я бы ничего другого не желал.

— Вы не могли бы говорить по-английски? — спросила Кейти с заднего сиденья.

Умереть, подумала Лялька, умереть здесь. Что ж, не я первая. Да и какое имеет значение ее смерть? Значение. Что может иметь значение? Еще двадцать лет. А потом все равно — синяя кожа, слабость, беспомощность. Конец один. Кому это нужно: еще двадцать лет на костылях? Безобразная. Одинокая. Вечно недомогающая. Это не нужно никому.

Но бедный Алекс. Почему она всегда пробуждала в нем все самое скверное? А ведь так и было. Она это знала. Будь счастлив хоть сейчас, Алекс. Я люблю тебя. Слишком поздно. Когда она думала о нем, слезы текли сами собой. Бесполезно. И все же я тебя любила. По-своему. Глуповато и простодушно. Пусть тебе это было и не нужно. Ни моя верность. Ни моя безалаберная любовь. Пустая сентиментальность. Почему я с тобой не говорила? Когда еще было время. А сейчас — что толку? Как ни пытайся.

В конце-то концов. Что она защищала — свое я? Против его деликатных маневров, его желания завладеть ей? Как бы она рада была ему сейчас. Она готова звать его, и сам этот призыв был бы признанием в любви. Войди в меня, ходи во мне, твои вопросы святы. Неповторимы. Кто после него задавал ей вопросы? Кто искренне интересовался ее воспоминаниями?

Как ни странно, но страха она не чувствовала. Может, и он, страх, был в параличе. Но теперь она очнулась. Да, да, она дошла туда, куда давно стремилась, и теперь поняла всю нелепость своей долгой неуступчивости. С какой решимостью она защищала себя, свою суть от Алекса. А сейчас в Польше — замкнув этот нелепый круг — она наконец проникла туда сама, призналась самой себе… Там была только смерть. И тишина.

Алекса пришлось провожать до ее кровати: их было так много, и так много кругом испуганных старческих лиц и пустых глаз. Увидев Ляльку, он вскрикнул. Потому что забыл. Нежность ее кожи, упругость округлых плеч, красоту. Она была белой, как подушка под ее головой. Белой до синевы. Губы темно-лиловые. Лицо недвижно, глаза закрыты.