Дети Розы - [32]
— Ты мучилась?
— Какое-то время. Видимо, привыкла к мысли, что она на самом деле в меня влюбилась.
— Поэтому ты называешь это романом?
— Разве не так принято считать?
— Для меня это не так.
— Да, ты другая. Тебе не нужна поддержка. Да и денег у тебя хватает. По-твоему, люди неправильно относятся к деньгам, разве нет? Все эти грубоватые миллионеры в грустях, что мелькают на экранах, только и делают, что ноют, как они несчастны. Полный бред. Что ж, хоть мне и приходится зарабатывать на жизнь, но ты, по крайней мере, можешь мне помочь. — Кейти положила путеводитель на колени и взяла вторую чашку кофе. — Послушай, они все отстроили заново. Я о Варшаве. Восстановили ее в том виде, в каком она была в начале девятнадцатого века. А ты помнишь, какой была Варшава до войны?
К удивлению Ляльки, подвалы памяти тут же открылись. Они были полны, даже переполнены. Источающими аромат духов женщинами, мужчинами с военной выправкой. Совсем еще ребенок, она, держась за чью-то заботливую руку, переходит улицу, по которой едут дрожки и торговцы толкают перед собой ручные тележки. Она сидит за мраморным столиком, залитым желтым светом. Даже запах вернулся. И вкус. Медовая коврижка. Вишня. Анис.
— Что ты сказала? — нетерпеливо переспросила Кейти.
— Я? Не знаю, — ответила Лялька. Все еще во власти удивления. — Я понимаю, что мы вернемся вовсе не в город, превращенный в развалины. Прошло тридцать лет.
— Похоже, тебя укачало, — сказала Кейти. — Прими «куэллз»[42].
— Нет, дело не в этом.
Лялька оглядела помещение, набитое прилично одетыми пассажирами. Стояла весна, пассажиры были бодры, упитанны и полны ожиданий. Лялька зажмурилась. Против ее воли мысли текли, как река. Под кожей каждого упитанного тела она различала синие жилки, отечные мешочки. Вены, кишки, кровь. Она потрясла головой, чтобы избавиться от этих картин. Плоть, ожидающая часа, когда она будет брошена в могилу. На мгновение ей с поразительной ясностью представилось, что все, сидящие за столиками, могли уже быть мертвецами.
— Не так бы надо начинать отдых, — сказала она без всякой логики.
— Не следовало брать эти отбивные, — заметила Кейти. — Ну да ладно, если теперь там все расчищено, ничего не поделаешь. — И продолжила переворачивать страницы. — Надеюсь, в деревнях все будет иначе, — предположила она. Корабль качнуло. — Да, в деревнях. А ты как думаешь?
Деревни. Узкие улочки, деревянные дома. Запахи подопрелой картошки, лука, керосина. Они прячутся. Глаза мамы голубые, полные слез. Лялька вспоминает. Они в пристройке. Вот она стоит у раковины, в ней старые кастрюли и тарелки с оббитыми краями. Где они? Паутина. Позеленевшая от мха вода в большой бочке. Ночь. Слышно, как дышат лошади, они больны. Едкий запах пропотевших попон.
— Прости, что ты сказала?
— Я спросила про Пилсудского. Я правильно выговариваю фамилию? — Кейти говорила немного раздраженно.
— А. Что ж, пришедшие ему на смену полковники были хуже.
Но кто был тот человек, что нашел их в этой пристройке? Черный, тощий, с испуганными глазами. Он повел их дальше. Она ощутила запах мокрых штанишек. Наверно, она несла Клару.
Она ничего не сказала. Кейти продолжала молча читать.
Лялька вспомнила: конечно же, отец к тому времени покинул страну.
Судно пришвартовалось. Их уже ожидал поезд. Однако предстояло еще выгрузить автомобили, и освещение выключили до того, как они успели сойти на берег и найти свой вагон.
Они вошли в купе, обитое красной искусственной кожей, и Кейти потянула носом.
— Пепел и молотый кофе.
— И апельсиновая кожура, — продолжила Лялька. За дверями купе промелькнули какие-то лица. Она услышала возню в коридоре. И Tak. Tak-tak[43] — польский говор.
Кейти сняла жакет и, поразмыслив, отколола брошь и убрала ее в сумку.
— Хотелось бы знать, как превратить эти штуки в постель? — спросила она.
— Proszę pań?[44] — Крупный седой поляк сконфуженно просунул голову в дверь купе, лицо его раскраснелось.
— Господи, неужто с нами поедут мужчины?
— Думаю, да.
— И что он сказал?
— У него пошаливает сердце, — ответила Лялька, — и он хотел бы пораньше лечь спать.
— Спать? Но сейчас еще семи нет.
— Он покажет нам, как управиться с полками.
— Ну хорошо.
— В коридоре его жена. Она там спорит с проводником.
— А как насчет еды? Мне говорили в Лондоне, что в каждом вагоне проводник может что-то приготовить.
— Ну да, чай с лимоном, наверное.
— Я умру с голоду.
Лялька промолчала. Запахи и польская речь снова разбудили память. Она в другом поезде. Он забит чемоданами, корзинами, мешками. Пассажиры пытаются уснуть, откинув голову на подголовник, кисло-сладкий запах человеческих тел. Все заливает желтый свет. А снаружи не Голландия, не спасительная Голландия, а длинная река. Висла. Свет идет от заводских фонарей, на воде он отражается язычками пламени от свечей. Поезд мчится, покачиваясь. Детский плач. И грубые голоса:
— Żydy. Żydy[45].
Силой воли она заставила себя очнуться. Уйти от воспоминаний. Глаза матери. В их нежной голубизне сияла надежда.
— Поесть, поесть.
— Ладно, — сказала Кейти, — сдаюсь. Признаю свое поражение. Пусть он входит. Я даже не понимаю, как закрепить эту лесенку.
Карой Пап (1897–1945?), единственный венгерский писателей еврейского происхождения, который приобрел известность между двумя мировыми войнами, посвятил основную часть своего творчества проблемам еврейства. Роман «Азарел», самая большая удача писателя, — это трагическая история еврейского ребенка, рассказанная от его имени. Младенцем отданный фанатически религиозному деду, он затем возвращается во внешне благополучную семью отца, местного раввина, где терзается недостатком любви, внимания, нежности и оказывается на грани тяжелого душевного заболевания…
Вы служили в армии? А зря. Советский Союз, Одесский военный округ, стройбат. Стройбат в середине 80-х, когда студенты были смешаны с ранее судимыми в одной кастрюле, где кипели интриги и противоречия, где страшное оттенялось смешным, а тоска — удачей. Это не сборник баек и анекдотов. Описанное не выдумка, при всей невероятности многих событий в действительности всё так и было. Действие не ограничивается армейскими годами, книга полна зарисовок времени, когда молодость совпала с закатом эпохи. Содержит нецензурную брань.
В «Рассказах с того света» (1995) американской писательницы Эстер М. Бронер сталкиваются взгляды разных поколений — дочери, современной интеллектуалки, и матери, бежавшей от погромов из России в Америку, которым трудно понять друг друга. После смерти матери дочь держит траур, ведет уже мысленные разговоры с матерью, и к концу траура ей со щемящим чувством невозвратной потери удается лучше понять мать и ее поколение.
Книгу вроде положено предварять аннотацией, в которой излагается суть содержимого книги, концепция автора. Но этим самым предварением навязывается некий угол восприятия, даются установки. Автор против этого. Если придёт желание и любопытство, откройте книгу, как лавку, в которой на рядах расставлен разный товар. Можете выбрать по вкусу или взять всё.
Телеграмма Про эту книгу Свет без огня Гривенник Плотник Без промаху Каменная печать Воздушный шар Ледоколы Паровозы Микроруки Колизей и зоопарк Тигр на снегу Что, если бы В зоологическом саду У звериных клеток Звери-новоселы Ответ писателя Бориса Житкова Вите Дейкину Правда ли? Ответ писателя Моя надежда.
«Наташа и другие рассказы» — первая книга писателя и режиссера Д. Безмозгиса (1973), иммигрировавшего в возрасте шести лет с семьей из Риги в Канаду, была названа лучшей первой книгой, одной из двадцати пяти лучших книг года и т. д. А по списку «Нью-Йоркера» 2010 года Безмозгис вошел в двадцатку лучших писателей до сорока лет. Критики увидели в Безмозгисе наследника Бабеля, Филипа Рота и Бернарда Маламуда. В этом небольшом сборнике, рассказывающем о том, как нелегко было советским евреям приспосабливаться к жизни в такой непохожей на СССР стране, драма и даже трагедия — в духе его предшественников — соседствуют с комедией.
В книгу, составленную Асаром Эппелем, вошли рассказы, посвященные жизни российских евреев. Среди авторов сборника Василий Аксенов, Сергей Довлатов, Людмила Петрушевская, Алексей Варламов, Сергей Юрский… Всех их — при большом разнообразии творческих методов — объединяет пристальное внимание к внутреннему миру человека, тонкое чувство стиля, талант рассказчика.
Роман «Эсав» ведущего израильского прозаика Меира Шалева — это семейная сага, охватывающая период от конца Первой мировой войны и почти до наших времен. В центре событий — драматическая судьба двух братьев-близнецов, чья история во многом напоминает библейскую историю Якова и Эсава (в русском переводе Библии — Иакова и Исава). Роман увлекает поразительным сплавом серьезности и насмешливой игры, фантастики и реальности. Широкое эпическое дыхание и магическая атмосфера роднят его с книгами Маркеса, а ироничный интеллектуализм и изощренная сюжетная игра вызывают в памяти набоковский «Дар».
Впервые на русском языке выходит самый знаменитый роман ведущего израильского прозаика Меира Шалева. Эта книга о том поколении евреев, которое пришло из России в Палестину и превратило ее пески и болота в цветущую страну, Эрец-Исраэль. В мастерски выстроенном повествовании трагедия переплетена с иронией, русская любовь с горьким еврейским юмором, поэтический миф с грубой правдой тяжелого труда. История обитателей маленькой долины, отвоеванной у природы, вмещает огромный мир страсти и тоски, надежд и страданий, верности и боли.«Русский роман» — третье произведение Шалева, вышедшее в издательстве «Текст», после «Библии сегодня» (2000) и «В доме своем в пустыне…» (2005).
Роман «Свежо предание» — из разряда тех книг, которым пророчили публикацию лишь «через двести-триста лет». На этом параллели с «Жизнью и судьбой» Василия Гроссмана не заканчиваются: с разницей в год — тот же «Новый мир», тот же Твардовский, тот же сейф… Эпопея Гроссмана была напечатана за границей через 19 лет, в России — через 27. Роман И. Грековой увидел свет через 33 года (на родине — через 35 лет), к счастью, при жизни автора. В нем Елена Вентцель, русская женщина с немецкой фамилией, коснулась невозможного, для своего времени непроизносимого: сталинского антисемитизма.