Дети Розы - [32]

— Ты мучилась?

— Какое-то время. Видимо, привыкла к мысли, что она на самом деле в меня влюбилась.

— Поэтому ты называешь это романом?

— Разве не так принято считать?

— Для меня это не так.

— Да, ты другая. Тебе не нужна поддержка. Да и денег у тебя хватает. По-твоему, люди неправильно относятся к деньгам, разве нет? Все эти грубоватые миллионеры в грустях, что мелькают на экранах, только и делают, что ноют, как они несчастны. Полный бред. Что ж, хоть мне и приходится зарабатывать на жизнь, но ты, по крайней мере, можешь мне помочь. — Кейти положила путеводитель на колени и взяла вторую чашку кофе. — Послушай, они все отстроили заново. Я о Варшаве. Восстановили ее в том виде, в каком она была в начале девятнадцатого века. А ты помнишь, какой была Варшава до войны?

К удивлению Ляльки, подвалы памяти тут же открылись. Они были полны, даже переполнены. Источающими аромат духов женщинами, мужчинами с военной выправкой. Совсем еще ребенок, она, держась за чью-то заботливую руку, переходит улицу, по которой едут дрожки и торговцы толкают перед собой ручные тележки. Она сидит за мраморным столиком, залитым желтым светом. Даже запах вернулся. И вкус. Медовая коврижка. Вишня. Анис.

— Что ты сказала? — нетерпеливо переспросила Кейти.

— Я? Не знаю, — ответила Лялька. Все еще во власти удивления. — Я понимаю, что мы вернемся вовсе не в город, превращенный в развалины. Прошло тридцать лет.

— Похоже, тебя укачало, — сказала Кейти. — Прими «куэллз»[42].

— Нет, дело не в этом.

Лялька оглядела помещение, набитое прилично одетыми пассажирами. Стояла весна, пассажиры были бодры, упитанны и полны ожиданий. Лялька зажмурилась. Против ее воли мысли текли, как река. Под кожей каждого упитанного тела она различала синие жилки, отечные мешочки. Вены, кишки, кровь. Она потрясла головой, чтобы избавиться от этих картин. Плоть, ожидающая часа, когда она будет брошена в могилу. На мгновение ей с поразительной ясностью представилось, что все, сидящие за столиками, могли уже быть мертвецами.

— Не так бы надо начинать отдых, — сказала она без всякой логики.

— Не следовало брать эти отбивные, — заметила Кейти. — Ну да ладно, если теперь там все расчищено, ничего не поделаешь. — И продолжила переворачивать страницы. — Надеюсь, в деревнях все будет иначе, — предположила она. Корабль качнуло. — Да, в деревнях. А ты как думаешь?

Деревни. Узкие улочки, деревянные дома. Запахи подопрелой картошки, лука, керосина. Они прячутся. Глаза мамы голубые, полные слез. Лялька вспоминает. Они в пристройке. Вот она стоит у раковины, в ней старые кастрюли и тарелки с оббитыми краями. Где они? Паутина. Позеленевшая от мха вода в большой бочке. Ночь. Слышно, как дышат лошади, они больны. Едкий запах пропотевших попон.

— Прости, что ты сказала?

— Я спросила про Пилсудского. Я правильно выговариваю фамилию? — Кейти говорила немного раздраженно.

— А. Что ж, пришедшие ему на смену полковники были хуже.

Но кто был тот человек, что нашел их в этой пристройке? Черный, тощий, с испуганными глазами. Он повел их дальше. Она ощутила запах мокрых штанишек. Наверно, она несла Клару.

Она ничего не сказала. Кейти продолжала молча читать.

Лялька вспомнила: конечно же, отец к тому времени покинул страну.

Судно пришвартовалось. Их уже ожидал поезд. Однако предстояло еще выгрузить автомобили, и освещение выключили до того, как они успели сойти на берег и найти свой вагон.

Они вошли в купе, обитое красной искусственной кожей, и Кейти потянула носом.

— Пепел и молотый кофе.

— И апельсиновая кожура, — продолжила Лялька. За дверями купе промелькнули какие-то лица. Она услышала возню в коридоре. И Tak. Tak-tak[43] — польский говор.

Кейти сняла жакет и, поразмыслив, отколола брошь и убрала ее в сумку.

— Хотелось бы знать, как превратить эти штуки в постель? — спросила она.

— Proszę pań?[44] — Крупный седой поляк сконфуженно просунул голову в дверь купе, лицо его раскраснелось.

— Господи, неужто с нами поедут мужчины?

— Думаю, да.

— И что он сказал?

— У него пошаливает сердце, — ответила Лялька, — и он хотел бы пораньше лечь спать.

— Спать? Но сейчас еще семи нет.

— Он покажет нам, как управиться с полками.

— Ну хорошо.

— В коридоре его жена. Она там спорит с проводником.

— А как насчет еды? Мне говорили в Лондоне, что в каждом вагоне проводник может что-то приготовить.

— Ну да, чай с лимоном, наверное.

— Я умру с голоду.

Лялька промолчала. Запахи и польская речь снова разбудили память. Она в другом поезде. Он забит чемоданами, корзинами, мешками. Пассажиры пытаются уснуть, откинув голову на подголовник, кисло-сладкий запах человеческих тел. Все заливает желтый свет. А снаружи не Голландия, не спасительная Голландия, а длинная река. Висла. Свет идет от заводских фонарей, на воде он отражается язычками пламени от свечей. Поезд мчится, покачиваясь. Детский плач. И грубые голоса:

— Żydy. Żydy[45].

Силой воли она заставила себя очнуться. Уйти от воспоминаний. Глаза матери. В их нежной голубизне сияла надежда.

— Поесть, поесть.

— Ладно, — сказала Кейти, — сдаюсь. Признаю свое поражение. Пусть он входит. Я даже не понимаю, как закрепить эту лесенку.