Десятый голод - [87]

— Вы слышали про таблицы Корбеля? Имеете представление, как чертится продольный профиль? Это очень просто. Вам надо вспомнить для начала любую пещеру. Сейчас профессор вам хочет показать, как изображается карстовая впадина. Он вам рисует ее. А это — подземный поток. А это — сифон. Он спрашивает, как вы проходили сифоны? Он говорит, что без гидрокостюма сифоны не одолеть.

Тупо смотрю на доску, на карты. Многие слова и термины я слышу впервые — весь я потею и ерзаю в кресле, но всего ужаснее то, что не могу вспомнить ни одной пещеры. Ни одной, ровным счетом.

Глядя на мое отчаяние, они тоже начинают нервничать, не зная, чем бы помочь мне.

— Ну хорошо, дорогой Калантар. Назовите хотя бы плотность пещер в любом районе, где вы проходили! Любую цифру — длина ходов, количество пещер на тысячу квадратных метров! Бросьте любую цифру!

И вдруг меня осеняет. Эврика! Пергамент! Вскакиваю с кресла, чтобы бежать в палату, которая рядом, за дверью, но путаюсь в проводах и чуть не падаю. Проклятый француз наехал с креслом как раз на мои провода.

— Пергамент, доктор! Несите пергамент!

Но Джассус мне кисло морщится и делает тайные знаки. Дескать, пергамент сейчас не нужен, пергамент сейчас не по делу, в другой как-нибудь раз. Эти знаки ловит профессор, и между ними затевается разговор, затем — перепалка, и Джассус пергамент выносит.

Страшно довольный, я расчищаю стол. Сейчас мой профессор все и получит: любые данные с фактами! С вашим Корбелем и сифонами, с вашей комиссией, черт бы ее побрал… Как я забыл про пергамент? О, вот они — слава, судьба и богатство, — счастливый конец нового Монте-Кристо!

Велю профессору брать карандаш и все подробно за мной записывать…

— Профессор готов?

— Готов, — отвечает Джассус, точно из-под земли.

Он этот пергамент видеть уже не может, не то чтобы слушать о нем, так он ему ненавистен. Ну и пусть, пусть ненавистен, пусть говорит из-под земли, туда ему и дорога, хитрому персу. Когда я стану миллионером, он будет и передо мной хвостом вилять, и мне будет задницу целовать!

Я набираю побольше воздуха и начинаю вдохновенно читать:

— После тяжелого голода, когда мы ели мертвечину, мы вышли к Ниневии — большому городу. Мы изумились множеству караванов под его стенами. Спросил меня старый погонщик: «Откуда вы?» И я ответил: «Из Бухары!» — «Это тоже немалый город, я был там, — сказал погонщик. — Но уверяю тебя, мой господин, да укрепит Аллах твои силы, что, если все караваны, что отправляются отсюда в дальние страны и в родные края, придут в твою Бухару, они смогут забрать всех ваших жителей, всю вашу мебель и утварь. Ваши дома, деревья, сараи и камни… И скажете после: „Здесь некогда был город!“»

…Я сидел в пушке, в стрелковом седле, а взор мой застилали бледные краски — белесого цвета безумие, розовая пена бешенства. Проходили часы, текли минуты, никто не звал меня, не искал, никто не позвал ужинать. Даже не позвал на молитву ребе!

Я все пытался постичь природу ее измены, блуждая в тучах исступленной ревности и бессильной злобы. Я думал об искрах между ними: при нем она оживлялась и трепетала, рядом с этой глыбой мрака и холода, а при мне, возле пылкой моей души и кипящей крови, становилась угрюмой, рассеянно отчужденной. Почему? Да, поколачивал я ее, время от времени бил, причин для этого было слишком много! И в эти минуты лицо ее делалось злым, вспухшим, а глаза метали в меня испепеляющие стрелы: «Жалкий Эзра, ничтожный Эзра, ну и что, если плавятся кости! Все равно не твоя, ну и что?!»

Сейчас ничуть не меньше, чем его рука между нами колом и ее внезапная, глухая забывчивость, мучила меня и Москва. Мы эту Москву замели с ней, как мусор под коврик, и этот мусор всегда был с нами.

Однажды зимой ей вздумалось вдруг прошвырнуться в Москву. Я взял в медресе отпуск, коротенький, на неделю, а им это сразу показалось подозрительным, Ибн-Мукле особенно… Лежали в Москве сугробы, снега синие и снега желтые, Москва закована была в гололедицу, трещали морозы. Мы сходили с ней в Третьяковку, выстояли чудовищную очередь в мавзолей, потом я потащил ее в ГУМ, в Музей революции, сходили в Большой, сходили в Театр на Таганке — и все, и больше в Москве было делать нечего. И тут она брякнула: «А я с Димой говорила сегодня. Давай позвоним ему еще раз! Не хочешь с ним свидеться?» Больше всего меня потрясла ее безответственность: «Пойми, нельзя нам в Москве находиться, за нами следят. Оставь ты своего инженера в покое! Ты что, все дело загубить хочешь, всю нашу идею?» И все-таки она меня уломала, я сдался, и вечером мы поехали на Кропоткинскую, он жил там на частной квартире.

Помню, мы пили чай, а эти двое сидели, прижавшись бессовестно тесно, тихо шептались и курили как очумелые. Мне было скучно, я понял, что им мешаю, что в тягость я им — у них от меня секреты. Ходил и трогал предметы в квартире, думал, как вечно она мне талдычит, что Дима совсем другой, совсем не угрюмый, что я совершенно его не знаю… А поздно ночью, уже в гостинице, впервые была беззаботна и весела, вся была вздернутая, сверкая мне нежными улыбками. А в постели, тесно ко мне прижавшись, сказала: «Ты прав, Каланчик, я все-таки сучка!»