Десятый голод - [62]

— Ну это уже другое — пророчествующие пещеры! — И стал выкрикивать как кликуша: — За Кумской сивиллой записано целых девять томов! Ну а весталки? А дельфийские пифии, вдыхавшие ядовитые испарения? А греческие оракулы, когда к полуночи появлялась вода?

А Марк сказал убежденно:

— И ребе Вандал, видать, обладал колдовскими чарами, иначе не объяснишь, почему вдруг вся община снялась и пошла: с детьми, с домашним скарбом — огромная масса…

И посмотрел на меня вопросительно.

Я улыбнулся горько и иронически. Ах вон что хотят из меня выпытать! Куда девалась община?

— Колдун, говоришь… Ну да, пошли бы только, они бы всем обеспечены были! Да в том-то и вся беда, что никто за ним не пошел, никто… Не шли бы они во мраке, и пищи на всех бы хватало… Сам ребе источал из себя свет! А кроме того, со всех потолков и сводов свисают в пещерах черви светящиеся, фосфоресцируют мхи и лишайники. Полно было рыб в источниках! Слепые, правда, альбиносы с длинными усиками… И тюки бы на себе не тащили! Наши тюки сами ходили, по воздуху, да…

— Это как же понять? Ты это серьезно? — поразился Марк и диковато хихикнул. — Ты пишешь хотя бы об этом?

— Пишу, — ответил я с неохотой. — Пишу, что помню. У меня с памятью туго, беда у меня с памятью.

— Ну если был с вами свет, почему ты не вел дневники, не снимал эти все чудеса на пленку? Почему не записывал все за ребе? Для истории, для потомков… Разве не преступление?! Ведь всякое чудо, все сверхъестественное как раз и составляют первейший предмет наших исследований, ибо само возвращение народа на родину — уже чудо!

Юра вдруг перебил его и ляпнул:

— Ну а угнать самолет был у вас вариант?

— Да погоди ты со своим самолетом, — ответил Марк. — Об этом потом спросим.

Они говорили о чудесах, говорили, что это им интересно. Мне это нравилось. Я стал им подробно рассказывать, как мы готовились, рассказывал про медресе, пергамент, а когда произнес: «Ну а Диму Баруха, инженера, ребе в Москву послал…» — Они странно переглянулись, как будто имя это им хорошо знакомо, что более того — подозрительно. Но не перебили меня, ни о чем не спросили…

Я им рассказывал, как ребе, посылая нас по домам агитировать, снаряжал каждого притчами.

— И что же это были за притчи? Ты помнишь их? Интересно: новая форма раввинской агитации — агадический фольклор.

— Ребе так говорил нам: «Каждый создан согласно своей природе, и каждый человек своей природой доволен. Но жизнь в галуте — это не наша природа, ибо в ней нет никакому еврею радости и нет в ней удовлетворения, пока еврей не придет на родину и не станет там жить единственно своей исключительностью. Это и есть великая тайна наша — великая тяга к возвращению».

Мои слова ложились на пленку, магнитофон шуршал, а Марк в волнении накручивал на палец шнур, лежавший на столе между нами.

Я рассказал им притчу про самого счастливого человека в мире, который жил в лесу в одиночестве и имел одну-единственную рубаху. Потом — про бедняка-землекопа и его старуху, которые нашли случайно золотую жилу. Потом — про одного врача, богатого, но жадного, который был приглашен однажды в таинственный замок на сложную операцию и вдруг увидел там все ключи от своих амбаров и кубышек — ключи эти были у сатаны, и он взял их назад, вернулся домой и стал другим человеком — великодушным и щедрым…

— Да что я вам все про себя да про себя! — воскликнул я. — Расскажите и вы что-нибудь: люди вы вольные, здоровые, новую родину обживаете. А что такое, ребята, собственной родиной обладать, что за чувство такое? Мы ведь для этого и пришли — поделитесь хотя бы опытом, личными ощущениями!

Им давно хотелось мне что-то рассказать, я инстинктивно чувствовал это. Какое-то чудо, что ли… И мой вопрос попал в самую точку. Бойкий Марк вскочил на ноги и снова побежал по палате. А шаткий и валкий Юра тоже вскочил и тоже стал бегать вместе с ним.

— Взгляни, Иешуа, на нас! — сказал наконец Марк. — Похожи ли мы на безумцев?

С чем я пришел к нему на базар, что принес ему в тот день? Рюкзак, тяжелый походный рюкзак… Поднялся к нему в закуток и бросил рюкзак на пол, оставшись стоять в дверях, заслонив собой и без того жидкое солнце заката: «Вот и все, отец, Иешуа уходит, пришел попрощаться, скажи мне последнее слово, благослови на дорогу сына!»

Думал, что так и скажу, гордо, как победитель, а на самом деле — уязвленный до глубины души нашим неслыханным поражением, а этот рюкзак я сам положил границей: по эту сторону мы, а по ту — он и община.

Он взвел на меня глаза, измученные, полные любви глаза, они были влажные: «Садись, поговорим, вижу, что ты уходишь!»

Но я не сажусь, я стою в дверях, спиной к базару, оба молчим, крепимся. Движения рук его стали медлительны, как во сне: согбенный старик, мой отец, клепает донышко серебряного кумгана[63]. Он скашивает глаза на рюкзак, и я читаю все его мысли: «Разве я стражник райских ворот, от меня ли зависит пропустить тебя в вечную жизнь? Я только дал тебе жизнь, только отец, родил тебя только… Что у тебя там в мешке? Смешно ты выглядишь — как библейский Ной со своей бочкой! Ты, вероятно, как Ной, и думаешь, что мы пропащее поколение, что отреклись от спасения и только гибель Потопа мы заслужили? Нет, сынок, мы тоже пойдем, мы тоже там будем, но наши времена еще не исполнились, нам еще оставаться. А ты иди, сынок, отплывай, мой Ной, ты сделал все, что мог, все, что было в твоих силах, ты был нам больше, чем Ной, — уговаривал и уламывал! Вот и тащи свой мешок, тащи свою бочку, и пусть Господь будет с вами. Этот мешок искупит тебя у райских ворот со стражником…»