Десятый голод - [60]

Я все удивляюсь, почему до последней минуты мы были слепы? Ничего не видели — слепы до той минуты, пока не вспыхнуло все и старый Фудым не закричал…

А ведь все признаки говорили, что здесь что-то есть! Мы натыкались на кости и черепки, на маленькие пластины неизвестного происхождения, а там, где лежал ребе, было отчетливо видно, как стена линовалась, а поверхность ее изумительно отшлифована. Своды многих гротов были обрушены, мы находили под ними бусы, кольца, пористые комья глины — первичный материал для красок.

Вспоминаю сейчас этот райский сад, снова вижу цветущие долины, болота, леса, людей, стада антилоп, мирно жующих травку под кронами удивительных деревьев. А не было ли это миражом, думаю я? Воздух наших пещер часто наполнялся странной пылью, несущей в себе электрический заряд, — это там, наверху, шел горячий ветер, взвинчивая чудовищные массы песка, а у нас, под землей, возникали странные ландшафты и долго-долго держались. В разных странах эти бури зовутся по-разному: песчаный дьявол, сирокко, хариф — люди и животные при этом теряют рассудок, и все мешается. Даже пугливые обычно газели спокойно шествуют в сухом тумане между верблюдами и погонщиками.

Прекрасно помню, как началось!

Сначала стали поскакивать искры из каменных и железных предметов, огненные брызги, как бенгальский огонь, очень красиво: то там, то тут вдруг освещались стена, угол, свод. Потом стали сыпаться искры из нас самих: из нашей одежды, с волос, с пальцев, и возникло ощущение катастрофы, какой-то тоски, и странная тяга к этому перерастала в неумолимость.

Я делал ребе массаж. Сидели мы, помню, на корточках возле ребе. А старый Фудым пошел за ближний мысок по малой нужде. Я взял, помню, одеяло у ребе и поднял его высоко в воздух, чтобы встряхнуть. В эту минуту взвился к потолку огненный столб и стало светло, будто включили разом десятки юпитеров. Эффект был настолько силен, неожидан, что все ослепли, схватившись руками за глаза. И тут вдруг под гулкими сводами, как в гигантском соборе, раздался голос этого сумасшедшего:

— Ребе, смотрите, они пришли, они нагнали нас! Смотрите, сколько их — поднялись и все пришли!

Как это все рассказать, как описать достойным образом? Для этого нужны обширные знания в истории искусства, знание магии, колдовства, а я, к сожалению, ими не располагаю — не поддается моему описанию все, что поразило нас здесь, в мире смерти и тления!

Стены, своды и потолки были покрыты великолепными тсуйрами, напоминающими скорее знаменитые росписи эпохи Возрождения: колдуны с муфлоньими ногами, колесницы, квадриги, поединки воинов с классической мускулатурой… Старик настойчиво звал нас к себе, и мы к нему побежали. Там, где он помочился и стоял, пораженный, со спущенными штанами, были всадницы с луком, к тому же с одной грудью: то ли условность такая, то ли амазонки, кровожадные бабы, составлявшие охрану чернокожих царей. Они шли на удаление правой груди, мешавшей им натягивать тетиву, — неслись в штанах цвета индиго, голые по пояс, и крест-накрест широкие ленты с кистями на бедрах. Они летели, а позади, на заднем плане, тянулись обозы с лошадьми и мехари — самой выносливой в мире породой верблюдов: в повозках же была утварь, сидели дети… Мы смотрели не в силах оторваться от этой сцены, а Фудым говорил нам со слезами умиления, тыча пальцем в кисти на бедрах амазонок:

— Это цицит, вы видите? Они все стали набожны… Иначе и быть не может, если евреи идут на родину, в Иерусалим, поверив нашему ребе!

— Это не люди, Авраам, не евреи, — говорил я ему. — Это просто картинки, они не имеют к нам никакого отношения.

Но он не поверил, он слишком был возбужден, набросился на меня с ехидным и мстительным выражением:

— Молчите, молодой человек! Люди за нами пошли… Ведь именно вас они больше всего боялись: убийца, вероотступник и сифилитик, а выдаете себя за патриота, за набожного еврея! Думаете, люди глупы? Теперь бы я вам посоветовал никому из них на глаза не показываться, иначе вас просто прибьют! Да я первый брошу в вас камень за все ваши прошлые выходки.

Я отошел, махнув рукой на старого идиота. Он даже не помнил наших имен: все трое мы давно превратились для него в одно лицо — «молодые люди», был с нами сварлив, склочен, невыносим. Он говорил нам в глаза любые гадости, как бы чувствуя полную безнаказанность. Всех троих обзывал сифилитиками, лез к нам под одеяла — кто спит с Мирьям сегодня? Ругал и проклинал последними словами: «Из-за вашего поведения, вот увидите, Бог не даст нам дойти до родины. Этот бордель никому в Иерусалиме не нужен!» — и сам не помнил, к кому идет, забыв про сына, давно превратившись в жуткий призрак, как те, что проплывали мимо нас в жемчужном, фосфорическом свете.

Ребе тоже поднялся с постели и вместе с нами обходил этот удивительный музей.

Я показал им на странные оттиски рук под каждой тсуйрой — по окончании работы художник, видать, окунал в краску ладонь и прикладывал ее к стене. В других же местах ладонь обводилась по контуру, как негатив, — своеобразный автограф или магический символ, чтобы вручить духам своей веры дальнейшую судьбу изображений. Ведь в будущем они могут сойти со стен и попросить себе душу! Многие тсуйры были сделаны поверх прежних изображений — методом палимпсеста. Этот прием, сказал Дима, изобрели монахи Европы, когда писали свои иконы, смывая с них прежние образы.