Десятый голод - [42]

Бесовское вдохновение снова вернулось к нему, он всплескивал руками, глумился надо мной и потешался. Как тогда, с ответом своим на вскрытые письма.

— Вот вижу его в предгорьях Кавказа! По кручам взбирается, скачет по кручам, как молодой легконогий олень, — с одной скалы на другую. Вижу приборы: нивелиры, теодолит! Ах да — планшетная съемка… На съемку его послали планшетную с двумя солдатами, с рейкой, и ни души кругом! Лишь белый беркут парит высоко в небе… О, горе, Абдалла, какое горе, ну почему не послали с Цевой солдат потоньше, ну почему в штабе дивизии не нашли интеллигентов, как и сам офицер? А будто умышленно — грубый скот, хамов и блатарей? Затеяли ссору, антисемиты, и в пропасть столкнули, а он, бедный, и кобуру не успел расстегнуть, и все! Все кончено — никто не пойдет на главпочту, никто, кончились интересные письма в обе стороны!

Рот у него был полон черной, отвратительной слюны, вытекающей нитями на подбородок, на белые лацканы халата. Он пошел к двери и выплюнул в медный тазик тягучую липкую жижу, оставшуюся после насвая.

Он все мне про Витю сказал, я все увидел четко, выпукло.

— Зачитаем письмо под номером шестнадцать! — сказал он, вернувшись.

Письмо я прекрасно помнил, но на всякий случай осведомился у ребе: «Это слишком ужасное… Может, другое?»

«Чудак ты, честное слово! — ответил он мне. — Допрос — это не право выбора, ведь ты на допросе!»

Писал я Вите из медресе, что стал мусульманином — принял ислам, и отпускал тонкие шуточки по этому поводу. По поводу ислама, конечно! Описывал ему местную фауну, братьев своих палестинцев, говоря совсем уже откровенно, про временность, канареечность этой жизни, устремляя свой взгляд в надежную вечность еврейских наших корней. Потом вспоминал ему, как читали мы с ним Пятикнижие на уроках политпросвещения, сидя за самым последним столом в солдатской аудитории на ракетной базе, читали в казарме, либо уединившись вдвоем на полевых учениях. И снова шло медресе… Я подавал ему медресе как трамплин, как временную измену ради трамплина «в пропасть», как равновесие с Прагой!

— Ну а про гнусную шайку чего ты там пишешь?

«Ребе, ребе, вы слышите? Мне голову оторвут за эту „шайку“, спасите же, ребе! Ну что вам стоило украсть эту папку? Украсть, как ту, которую вы принесли к нам во двор, вы помните?!»

«Но ты не вопил же к Богу, как вопил к Нему твой отец, ты только сейчас вспомнил! Черт меня облукавил, забыл, совсем вылетело из головы. Черт меня, видать, облукавил…»

— Витя был в Праге, хазрат! Он занимал Прагу с войсками.

— И ты в любви своей усомнился, предложил другу жребий? Прочитаем еще письмо, письмо за номером…

«Витя, ангел, — писал я ему, — какое кощунство — утюжить танками весну Пражскую и на этой же облитой кровью земле вступить в партию, в эту гнусную шайку!..» И предлагал ему жребий: выпить воду с моего письма, с которого пил и я. «Если вспухнет у тебя живот и околеешь если, тому и быть, околевай, братец! А если жив останешься — твоя измена, как и моя: верный, надежный сын своего народа, и ангел по-прежнему, и наша с тобой любовь — до гроба!»

— Так это же в шутку, хазрат! Дурачество… Так пили воду прелюбодейки в древности у евреев, пили воду с записки первосвященника в Храме. Как бы испытание у Святая святых, ну я и…

— Э, нет, жребий твой очень нам пригодился! — сказал он серьезно и весело. — А кто, интересно, письмо заклинал, кто шаманил над ним, не этот ли — мутанабби? — И снова показал рукой на ляган с Чор-Минором, как раз под портретом Ленина: — Я вижу, что, кроме хадисов[45] про клевету и предательство, ты так ничему в медресе и не научился. Ну, может, еще благодарить Аллаха с фигой в кармане на мелких камешках… Отныне после каждой молитвы повелеваю тебе тридцать три раза, не меньше, произносить громко «Субхан Аллах!» и тридцать три раза, не меньше, «Слава Аллаху!»

Он снял со стопки чистый лист бумаги и стал задумчиво рисовать могильный холмик. Нарисовал на могиле плиту, вписал в нее мое имя: «Иешуа бен Нисим из Калантаров, иудей…»

— Вот именно! — сказал Ибн-Мукла и выставил дату моего рождения на плите, нарисовал черточку, чтобы продолжить — день моей смерти.

А я смотрел на лист с моей могилой как завороженный.

— Горе тебе, узнавшему о смерти единомышленника! — Стал строить плаксивую рожу и снова разразился безудержными слезами. — Нет, «Субхан Аллах!» отменяется, все отменяется, поздно! — Достал из кармана платочек и принялся по-дамски промокать уголки глаз, погрузившись в могильный холмик, в надгробие. — За эти вот подвиги, — обвел он широким жестом стены диван аль-фадда, обшитые дорогим светлым деревом липы, — взойдешь на Калон, Манори Калон, этой же ночью!

Весь этот месяц, по ходу следствия, он шпилил и шпилил на стены всевозможные вещи и документы из пухлой папки, и под конец папка вся опустела, начисто отощала. Дорогие же, прекрасные ляганы усто Ибадуллы из Гиждувана задрапированы. Я входил по утрам в эту пыточную, и сразу бросался в глаза «Еще один факел» — желтая эта простыня, вгоняя меня на весь день в тоску и прострацию. Были здесь развешаны вся чеканка Ашота, масса фотографий ребе, фотографии Мирьям с ребе и без него, потом изломанный старый картон «Ателье Левиева Мордехая, императорских золотых медалей, эмирата Бухарского» — юный дядя Ашильди в полосатом бухарском чапане, в шитой золотом тюбетейке. Эта старая изломанная картонка была кругом усеяна снимками из архивов Ташкентского ГПУ с грифом «Хранить вечно» — Гуль-Ханым Шарипова с жуткой раной на шее, с тремя убитыми активистами из Кукумбая — мрачные, холодящие душу снимки… Потом главарь басмаческой шайки Калан-паша на сером в яблоках арабском скакуне — паромная переправа, лёссовый берег Амударьи.