Дела закулисные - [8]

Сейчас, когда с того дня прошло уже более года, папаша уже скумекал, что возмечтал абсолютно беспочвенно и что в этой игре, в которой он совсем не разбирался, ставкой было нечто большее, нежели салоны мод и игорные дома. В полном расстройстве чувств, вызванном последними событиями, Махачек-старший вышвырнул за дверь доктора Котятко, явившегося агитировать его за участие в первомайской демонстрации. Год назад никто за это не агитировал, но при нынешнем раскладе доктор Котятко, не поленившись, незамедлительно состряпал тот самый донос на Франтишека, о котором уже говорилось выше.

Строго говоря, клещевой энцефалит, сваливший папашу вскоре после сообщения о том, что Франтишек не прошел на приемных экзаменах, явился для Махачека-старшего неким искуплением.

Таким образом, свой последний летний отдых перед работой Франтишек провел у постели выздоравливающего папаши. Повязав носовым платком голый сократовский череп, отец медленно приходил в себя, собирая осколки разбитых надежд. «Бог долго ждет, да больно бьет!» — грозился папаша высокому летнему небу над бродским лесом, в синеве которого время от времени, громыхнув, исчезал «МиГ-21». Отец почему-то был убежден, что именно Франтишек станет орудием мести в его руках. Одному богу известно, что могло вселить в Махачека-старшего подобную уверенность. Потому что Франтишека в тот период больше всего волновала собственная абсолютная — как он считал — девственность, но отнюдь не вопросы консолидации, и вместо газет он втайне зачитывался записками Джакомо Казановы, выпущенными недавно издательством «Одеон» и приобретенными за деньги, сэкономленные на школьных обедах.

Вот почему на работу в театр Франтишек пришел более подкованным в вопросах любви, нежели политики, хотя если не кривить душой, то и тут лишь теоретически. И не удивительно, что в первые дни и недели своей театральной деятельности он выискивал компанию, где разговоры вертелись вокруг секса, а не политики, хотя театр сотрясали страсти обоих направлений.

Помимо Тонды Локитека, все стремительней приобретавшего в глазах Франтишека черты античных героев, начиная с Ахилла и кончая Тезеем, и Лади Кржижа, на картинах которого многие скалы имели ярко выраженные женские формы и который любое девичье сердце мог завоевать своим молчанием и взглядами легкими, как прикосновение кисти, его притягивал к себе, словно магнитная гора из «Тысячи и одной ночи», также и некий Иржи Птачек, фантом театрального закулисья, пражских пивнушек и парков, лицедей с замаранной репутацией, но вместе с тем великолепный рассказчик, живописующий свои невероятные похождения и обладающий невероятной фантазией. Франтишек с открытым ртом выслушивал его утренние байки о ночном Петржине, Стромовке или Кампе и трепетал от пока не воплощенного и потому еще более страстного желания.

— Ты можешь мне не верить, — нашептывал ему Иржи Птачек, и глаза его, освещенные внутренним светом ночных похождений, горели, но сегодня ночью я видел парня с девчонкой, которые занимались любовью прямо у памятника Махе на Петржине. Она прижималась к памятнику, и видать по всему, эта работа была ей явно по вкусу, потому что она все время блажила: «Гинек, Ярмила, Вилем!» Ты можешь себе такое представить?

И Франтишек, даже в столь нехудожественной передаче Птачеком ночного монолога незнакомой чтицы, провидчески распознал вдохновивший прославленную поп-группу источник — Эмиля Франтишека Буриана, о чем он недавно где-то читал, — и вздрогнул в священном восторге пред величием любви и искусства. Ведь из подобных бесценных минут познания и прозрения и состоит человеческая жизнь. Это и есть тот самый уток, что бежит поперек нитяной основы будничных впечатлений, формирующих охват и эластичность полотна нашей памяти. И Франтишек каким-то шестым чувством определил его, хотя словами, вероятно, не сумел бы выразить. И он как лунатик побрел в клуб, чтобы столь драгоценный, быстротекущий миг удержать чем-то прочным и основательным. Более опытный человек на его месте забился бы, видимо, в уголок, чтобы свои ощущения спокойно проанализировать. Возможно даже, доверил бы их дневнику, но Франтишек, ослепленный и обалдевший, вместо этого взял коньяк.

Легкий мыльный аромат ударил через нос в голову, и почти тут же в его сознание пробился сначала слабый и далекий, но, как летняя гроза, стремительно приближающийся и нарастающий рокот разъяренных мужских голосов.

Двери клуба разлетелись настежь, и в помещение, словно боевой газ иприт, от которого тело покрывается волдырями, ворвалась толпа яростных «спесивцев», чья кровь еще пенилась и бродила и лица были свирепы. Толпой верховодили и задавали тон господа артисты Грубеш и Зивал, высокие и плотные телом, что особенно подчеркивали деревенские синие казакины и желтые рейтузы их костюмов.

— Ты девка продажная! — орал пан Грубеш своим пропитым голосом. — За пару крон с тобой может переспать каждый! Тьфу! — И он ловко послал плевок прямо на кожаный сапог пана Зивала, багрового, словно омар под майонезом.

— И это говоришь мне ты?! — взвизгнул неестественной фистулой пан Зивал. — Ты, печально известный тем, что хватаешься за все без разбору, лишь бы заработать на кусок хлеба?! Господа, этот лауреат Государственной премии в «Швейке» играет Пепика Выскоча и блеет козой!