Дела закулисные - [7]

Подобные выкрики действовали на Франтишека, как бальзам на раны. Еще никто в жизни за него не болел, еще никогда в жизни он не был в центре внимания таких интересных и сильных парней. Все его прежние схватки и бои были мизерны и ничтожны, и потому Франтишек вложил в эту дуэль всю душу и всю силу без остатка. Он истово отжимал руку Тонды, словно ставкой была жизнь, и — о чудо! — рука Тонды замерла, остановив свое продвижение, качнулась и сначала почти неуловимо, а потом все явственней и явственней стала терять завоеванные миллиметры.

— Вот это да! Вот это дела! — орали монты. — Не сказать, что такой уж силач, но стоит троих! Жми, Франтишек, не давай ему продыху!

Перед глазами Франтишека уже крутились огненные колеса, в голове взрывались фейерверки, спину пронизывала боль, словно это его, а вовсе не Иисуса Христа приколачивали к кресту. Но прежде чем он рухнул в муках, сознание его успело зафиксировать оглушительные вопли восторга. Франтишек покинул отверстые врата вечности, в которые уже стучался, пришел в себя, глянул — и не поверил своим глазам: медвежья лапа Тонды, опрокинутая и покоренная его ручкой, похожей на ручонку маленького Моцарта, которому в детстве не раз приходилось помогать ей своим носом, столь мал был ее предел, — лапа Тонды, побежденная и беззащитная, лежала на столе. Над ней склонилась его голова, склонилась как над неким незнакомым и загадочным предметом. А Ладя Кржиж тем временем сгребал ставки и выплачивал выигрыш единственному игроку, который осмелился поставить на Франтишека, — старому подслеповатому церковному служке из Тынского храма, состоящему сторожем при гробнице Тихо де Браге.

— Во, где все это у меня сидит! — заявил Тонда смятенному и взволнованному обществу и резанул ребром ладони по тому месту, куда устремлял свой меч кат Мыдларж во время казни чешских дворян-оппозиционеров. — Ладно, я пошел… — сказал он, явно разочарованный и обозленный столь неожиданным и унизительным поражением, и, поднявшись, двинулся к двери.

Вслед за ним поднялись почти все монты. Ладя Кржиж заплатил по счету за себя и за Тонду, схватил Франтишека за плечо и молвил тоном, не терпящим возражения:

— Давай двигай!

Говоря честно, у Франтишека такое обращение особого энтузиазма не вызвало. Разве так обращаются с победителями! Но привычка — это железная рубаха, и он послушно поплелся вслед за остальными.

Однако прохладный ночной воздух быстро остудил его увенчанное еще свеженькими лаврами потное чело. Законную гордость победителя сменили тоска и сомнения. Уж не оскорбил ли и не унизил он своего лучшего друга, если не брать в расчет обстоятельство, что Тонда был его другом всего-навсего один вечер. Франтишек нагнал Локитека, шагавшего во главе дружины монтов подобно королю, идущему домой после триумфальной победы. Это казалось странным, принимая во внимание факт его позорного поражения. Итак, Франтишек догнал Тонду и мягко тронул за руку. Тонда, чуть повернув голову, бросил ему через плечо: «Погоди, сейчас поговорим, только отойдем подальше!»

Они пересекли Староместскую площадь, уже безлюдную в эту ночную пору, вышли на Капровку и лишь там, где пересекались улицы Капрова, Майслова и Урадницы, остановились. Бронзовый Франц Кафка строго взирал на них. И Ладя Кржиж, сунув руку в карман, выгреб оттуда скомканные купюры.

— Значится, так, тут около трех сотенных, объявил он, — по стольнику на брата, — и протянул одну стокроновку Тонде, одну Франтишеку и одну, поплевав на счастье, сунул обратно в карман.

— Получай свой гонорар, — сказал Локитек изумленному Франтишеку и дружелюбно похлопал его по спине. — Ты, браток, его честно заработал. Сыграл, что твой Гарри Купер, упокой господи его душу грешную! Теперь мы с тобой начнем грести деньгу лопатой! Ну, давай, давай, ступай себе с богом, двигай домой да выспись, чтоб завтра опять был в форме.

И, подняв лицо к звездам, захохотал.

Так петух своим «кукареку» оповещает мир о том, что на своей навозной куче хозяин он, и никто иной.

Глава третья НАШИ СПЕСИВЦЫ

Обманутые надежды — хуже менингита.

Первого мая 1968 года папаша Франтишека вытащил из специального сундука, обитого жестью от моли, несколько обветшавший легионерский мундир, доставшийся ему от отца, а следовательно, деда Франтишека, и при неизбежной помощи матушки втиснул в него свой изрядный, взращенный и доведенный до столь солидных размеров регулярным потреблением бутылочного пива живот, нацепил на грудь все дедушкины регалии и двинулся на первую и последнюю в своей жизни демонстрацию. Совершенное им кощунственное мошенничество ничуть его не тяготило. Дедушка давно почил в бозе, и папаша Франтишека рассматривал свое участие в первомайской демонстрации как нечто весьма сходное с военной свадьбой, где на месте жениха выступает подставное лицо. Он гордо вышагивал вместе с остальными, в большинстве своем настоящими легионерами, по улице На Пржикопе и отдавал честь трибуне, установленной напротив Славянского дома. На трибуне стояли высшие представители партии и правительства, впрочем, нельзя сказать, чтобы он им доверял, ибо там стояли одни коммунисты. Однако надежда, что они с матушкой на старости лет снова откроют собственное дело, была сильнее врожденной недоверчивости.