De Prófundis - [6]

— Нет, с вами я ни о чем говорить не буду, — озлобленно отворачивается парень лет 30-ти. — Не меня, а Ельцина своего спрашивайте, как я здесь оказался! Работал где? На водочном заводе, представьте себе. Вот только по полгода зарплату не получал.

— Это у водочников-то и денег не было?

— Для нас не было. Так что горбиться на них я никогда не стану, пусть других пресмыкающихся себе находят. Здесь хоть и грязь непролазная, а куда чище.

— Дети у вас есть?

— Двое! — остервенело бросает стремительно удаляющаяся спина…

— Ой! — вздрогнув от неожиданности, я инстинктивно цепляюсь за своего телохранителя: седой парик, мирно валявшийся на мусорной куче, вдруг начинает шевелиться и оживает, глядя на меня мученическими глазами дрожащей от холода собачонки.

— Бе-е-е-дная… — заунывно шарманю я, но тут же захлебываюсь от басовито-грозного:

— Чегой-то она бедная? — голос исходит из существа в стеганых штанах, но все же, по некоторым остаточным признакам, женского пола. Под правым глазом — синяк недельной выдержки. — Сыта, — продолжает существо, — как тебе дай Бог. Домой приходим — купаем. Не где попало — на диване спит. Мало, что на помойке… Кнопа — собака хозяйская, домашняя…

— Так дрожит ведь! — не унимаюсь я.

— Кто сейчас не дрожит? — философски умозаключает осерчавшая хозяйка.

«Лунной» походкой сомнамбулы проплывает мимо какой-то доходяга. Даже чисто символическая тяжесть двух прихваченных за горлышки бутылок кажется для него чрезмерной…

— Стоило ли тащиться сюда ради этого? — дивлюсь я.

— А, может, именно их ему на «дурик» и не хватает, — резонно предполагает мой спутник.

Да к такому и подойти страшно — от дуновения голоса, того и гляди, рассыплется…

Зато Коля оказывается настолько словоохотлив, что успевает за считанные минуты поведать нам всю свою судьбу горемычную… Ему еще и года не было, как их с матерью отец бросил. Рос как подорожник. Всего досталось. Где только не носило, чего только не испробовал за свои сорок три года. Профессия? Да целый букет: и столяр тебе, и плотник, и стекольщик. Последнее время на шахте парился, в Тырныаузе…

— Получаю, наконец, зарплату — целых 123 тысячи, — продолжает он, — лечу домой: «Ну все, Лидка, гулять будем!» А подруга у меня — зверь-баба, атомная смесь кабардинской и дигорской кровей, как начнет квасить — всех святых выноси! Даже зэчила два раза — по 206-ой, за мордобой… Но трезвая она — ангел. Как никак 14 лет вместе прожили, хоть и старше она меня на 10 лет. Да и специалист классный — повар 6- го разряда. Вот только кухонный жар выносить ей невтерпеж: сразу задыхаться начинает, порок сердца у нее…

— С пороком — и квасить? — встреваю я в поток сознания.

— Да, знаешь, у нее ведь как: нету и не надо. А стоит понюхать… А кто во всем виноват? Коля и виноват. Кенты приходят… «Лид, примешь стольник?» И понеслась душа в рай! Да так, что удержу никакого на нее нет. Вот и тогда. Загудели мы с ней, да по пьяни и побазарили. «Все, мать, давай!» — вызверился я. Забрал последние деньги — и сюда, к братану. Только никак не думал, что мне хоронить его придется — как раз перед Новым годом машина сбила. Вот так здесь и осел: денег на обратную дорогу нет, мать к себе не пускает и у отца, говорит, не вздумай появляться, фамилию не позорь. Как там Лидка моя? Написать-то я ей написал, да только куда мне ответишь — сюда, что ли… До востребования? Так это ж в город ехать надо! А мне не в жилу — «мусора», как пить дать, прицепятся. А связываться с ними кому охота…

— Чем же вы питаетесь?

— А что здесь находим.

— А живете где?

— А в-о-о-н там, — в ложбинке между клоачными холмами виднеется трехстенная хибара чуть повыше собачьей будки, сколоченная из досок, обретенных тут же. По-домашнему уютно веет дымком костра, у которого копошатся люди…

— В гости не зовешь? — бесцеремонно напрашиваемся мы.

— Базару нет — добро пожаловать! — прокопченный Колин лик расплывается в гостеприимной карезубой улыбке.

— А этого с собой не берем? — с жалостью оборачиваюсь на безучастного ко всему доходягу, в изнеможении примостившегося на опрокинутом ящике. Тщетно пытаясь согреться, он подтягивает заострившиеся колени к самому подбородку, старается поплотнее запахнуть кургузый пиджачок, но продолжает, как и Кнопа, трястись мелкой дрожью

— Чахотка или просто хумар? — путаюсь я в диагнозе.

— Да ну его! — выразительности и эффектности жеста Колиной руки, пусть о существовании воды давно забывшей, мог бы позавидовать и сам Дэвид Копперфилд, блистательнейший из магов: один ее взмах — и бедолага не просто исчезает — сливается с гнилостной кучей, служившей ему подножием, растворяется в ней, на глазах превращаясь в ветошь еще более непотребную, чем окружающая — ту, которой только человеческая и может стать…

— А вообще к вам гости часто наведываются? — киваю в сторону города и едва удерживаюсь, чтобы не дополнить: из Замка…

— Да нет, власти нас не тревожат, — Коля, пивший на брудершафт с кем угодно, только не с Кафкой, тем не менее понимает меня с полуслова. — Вот, правда, сегодня до вас ходил тут один чудик с видеокамерой. Женщины наши забеспокоились было, их, подумали, снимает. А ему, оказывается, вороны нужны были, из-за них даже сюда не побрезговал притащиться. Наши не поверили, даже показать попросили, что он там нафотографировал. Он им все на своем маленьком экранчике и прокрутил: действительно, только вороны там и были. «Меня, — говорит, — птицы интересуют. А до людей мне дела нет».