Curiositas. Любопытство - [18]

Мы спрашиваем, как найти лекарство от смертельных болезней, и следом встает вопрос, как прокормить постоянно растущее и стареющее население; хотим развивать и поддерживать общественное равноправие – и сталкиваемся с вопросом, как избежать демагогии и обольщения фашизмом; ищем возможности, чтобы создавать рабочие места для развития экономики, новый вопрос: не испытаем ли мы искушение закрыть глаза на права человека и каковы будут последствия для окружающей среды; мы пытаемся развивать технологии, позволяющие накапливать все больше информации, и задаемся вопросом: как обеспечивать к ним доступ, совершенствовать их и защищать от злонамеренного использования; стремимся исследовать иные миры – и не знаем, способен ли человек с имеющимся у него комплексом чувств воспринять все, что может быть обнаружено на земле и в космосе.

Через семь столетий после встречи Данте с Улиссом, 26 ноября 2011 года, утром, в 10:02, с мыса Канаверал был запущен исследовательский аппарат размером с небольшой автомобиль. Преодолев 560 миллионов километров, 6 августа 2012 года он достиг планеты Марс и совершил посадку на пустынной равнине Aeolis Palus, или Эолида. Марсоход носил название «Curiosity», и в этом выразилась та самая жажда знаний, названная Данте «ardore» и побудившая Улисса пуститься в последний роковой путь.

Марсианская равнина, выбранная для посадки «Curiosity», носит имя бога ветров Эола, в чьем царстве останавливался Улисс. В десятой песни «Одиссеи» Гомер повествует о том, как, сбежав от голодного Циклопа, Улисс, назвавший себя Никто, что также означает «кто угодно», добирается до острова Эола. Целый месяц длится пир, устроенный царем в его честь, а в дорогу он получает мех из бычьей шкуры, в который Эол поместил все ветра и крепко завязал его серебряным шнуром, позволив только Зефиру, западному ветру, помогать Улиссу в дороге. Зефир в поздней средневековой иконографии изображается в человеческом облике, полным жизни, – то есть в образе оптимиста и вечного искателя, как и сам Улисс[91].

После девяти дней пути команда начинает думать, будто в мешке Эола – сокровища, которые Улисс намерен приберечь для себя. Они развязывают шнур, и тут же все плененные ветра вырываются наружу, вызвав ужасный шторм, который несет корабль обратно к острову Эола. Оскорбившись такой беспечностью, повелитель ветров гонит Улисса и его команду прочь из своих владений и отсылает их обратно в море, не оставив даже легкого бриза. В сюжете, положившем начало новой главе похождений Улисса, не женщина, а команда любопытных моряков виновна в бедствии.

Проведя аналогию между любопытством спутников Улисса и аппаратом «Кьюриосити», севшим на Марсе, мы получим поучительную историю об опасностях, которые таят в себе открытия. Но еще более интересным, поучительным и, быть может, благодарным становится чтение этого эпизода в контексте всей поэмы Гомера и ее «просветительского» продолжения у Данте. Выпущенные ветра оказываются случайным бедствием, которое, настигнув странников, предупреждает лишь о том, что исход наших поисков не всегда зависит от наших поступков. Эпизод вовсе не умаляет Улисса, а наоборот, укрепляет его решимость, обостряет жажду новых знаний, его ardore. И если в конце (как у Гомера) Одиссей добирается до Итаки, побеждает женихов и сам рассказывает Пенелопе эту историю или же (как видит это Данте) отказывается поставить точку и продолжает искания, пока это в его силах, важнее всего, что он не перестает задавать вопросы. И кажется, будто Данте, получивший в итоге необъятный ответ, постижимый разве что в виде скудного воспоминания, завидует обреченности Улисса; следуя логике поэмы, поэт должен осудить своего персонажа, однако вкладывает в его уста слова, которые, исходя от реющего языка пламени, в чьем облике тот предстает, словно возвышаются над участью морехода и живут вопреки проклятию.

Глава 3. Как мы рассуждаем?

В старших классах я учился в Национальном колледже Буэнос-Айреса. Мне повезло: среди тех, кто преподавал мне испанскую литературу, два года из шести этот предмет вел у нас Исайя Лернер, блистательный специалист по испанскому «золотому веку». С ним мы кропотливо штудировали основные произведения классики: «Жизнь Ласарильо с Тормеса», поэзию Гарсиласо, «Дон Кихота» и «Селестину». Лернер питал любовь к этим текстам и читал их с удовольствием – любовь и удовольствие оказались заразительными. Приключения юного Ласарильо многих из нас захватывали так, как могут увлечь только похождения любимых киногероев, прерванные на самом интересном месте; в любовной лирике Гарсиласо были все наши слащавые грезы; из героических деяний Дон Кихота складывались зачатки представлений о справедливости, а темный чувственный мир «Селестины» вызывал телесный трепет, когда старая сводня, проклиная дьявола, грозилась залить «светом <его> угрюмое, мрачное логово». Лернер учил нас через литературу искать ключи к себе.

В отрочестве мы – индивидуальности; становясь старше, понимаем, что уникальное существо, о котором мы с гордостью говорим в первом лице единственного числа, в действительности представляет собой пестрое соединение других существ, в большей или меньшей степени нас характеризующих. Способность узнавать эти отраженные или сознательно перенятые «личины» – одно из утешений старости: когда знаешь, что есть люди, давно ставшие прахом, но продолжающие жить в нас так же, как мы продолжим жить в ком-то другом, даже не подозревая, быть может, о его существовании. Теперь, на шестьдесят шестом году жизни, я понимаю, что Лернер – один из таких «бессмертных».