Curiositas. Любопытство - [16]
Улиссу, с его роковым любопытством, Данте противопоставляет Ясона, предводителя аргонавтов, который отправился со своими спутниками за золотым руном и победно вернулся с добычей. Когда Данте к концу своего странствия по Раю видит наконец непередаваемую картину мироздания, он сравнивает это ошеломляющее зрелище с тем, что увидел Нептун, провожая взглядом скользящую тень корабля Ясона, первого рукотворного судна, пустившегося по пустынным водам, подвластным божеству[80]. Этим сравнением Данте благословляет искания – дозволенные и потому похвальные, в отличие от окаянных скитаний злополучного Улисса в поисках запретной неизведанности.
Искания Улисса – приземленные, материальные, чрезмерно честолюбивые; бравурные слова, которые Теннисон вкладывает в его уста в своем вдохновенном переложении этого эпизода, – «дерзать, искать, найти и не сдаваться», – отчасти приукрашивают действительность. «Дерзать» и «искать», как мы прекрасно знаем, не всегда означает «найти», а не сдаваться в некоторых случаях просто невозможно. Искания Данте одухотворены, метафизичны и смиренны. Для обоих любопытство – неотъемлемое свойство натуры: оно определяет, что значит быть человеком. Но если для Улисса «быть» подразумевает нахождение в некоем пространстве, то для Данте это существование в определенном времени (в итальянском языке это различие гораздо более очевидно, чем в английском, и выражено глаголами «stare», что означает «находиться», и «essere», то есть «быть», «существовать»). По прошествии трех веков Гамлет попытается решить эту проблему, соединив оба понятия в одном знаменитом вопросе.
И Ева, и Пандора знали, что любопытство – это искусство вопрошания. Но как отличить добро от зла? Кто я в райском саду? Что хранится в закрытом сосуде? Что мне дозволено знать? И что не дозволено? Чем или кем? И почему? Чтобы понять, о чем мы спрашиваем, мы прячем свое любопытство под маской повествования, облекая вопросы в слова и открывая возможность для новых вопросов. В этом смысле литература представляет собой непрерывный диалог, напоминающий пилпул – форму талмудического диспута, диалектического метода достижения знания через постановку все более изощренных вопросов (хотя порой к нему обращаются просто для совершенствования навыков обстоятельной дискуссии). Искусство постановки вопросов есть основа основ, не случайно в XVIII веке рабби Нахман из Брацлава говорил, что если человек не задает вопросов о Боге, значит он в Бога не верит[81].
Из написания историй, их собирания и составления библиотек возникает характерный для любопытства импульс, побуждающий к странничеству в совершенно определенном смысле: как мы уже заметили, любопытство читателя, который стремится узнать, «что случилось», и пытливость путешественника тесно переплетаются. Искания вовлекают Улисса в самый настоящий водоворот, который трижды разворачивает его корабль, после чего над головами мореплавателей смыкаются волны; между тем Данте ведет своего героя через поэтическое пространство к финальной связующей точке.
Дантовское видение, вопреки (или благодаря) своей грандиозности, не позволяет ему перевести эту «книгу» понятными словами; он зрит ее, но не может прочесть. Собирая книги, мы повторяем метод Данте, но среди написанного людьми не найти полного «перевода» мироздания, так что наши искания сродни исканиям Улисса, когда мотив значит больше, чем итог. Каждое открытие приносит новые сомнения и искушает новыми исканиями, обрекая нас на вечную любознательность и пьянящие предчувствия. В этом внутренний парадокс любопытства.
В эпоху позднего Возрождения парадокс материализовался в так называемых «диковинных механизмах». Печатные тексты, чертежи, замысловатые рисунки и даже наборы деталей к трехмерным моделям знакомят с этими удивительными мнемоническими и дидактическими устройствами, которые призваны были вознаграждать пытливое любопытство посредством механической системы подбора ассоциаций и информации.
Ренессансные механизмы как осязаемое воплощение нашей веры в доступность смысла вещей принимали разнообразные хитроумные формы. Порой они представляли собой сложные вариации наших «экселевских» таблиц, построенных по принципу ветвистого семейного древа, или же конструкции в виде колеса, которое требовалось вращать внутри другого аналогичного колеса, выявляя связь понятий, запечатленных на их краях. Иногда подобным механизмам отводилась роль предметов убранства – таким, например, было восхитительное «книжное колесо», созданное Агостино Рамелли в 1588 году: эдакая трехмерная версия Windows, установленная возле читательского стола[83].
Каждое из этих приспособлений устроено по-разному. Например, лабиринтный механизм, описанный Орацио Тосканеллой в книге «Armonia di tutti i principali retori…» («Гармония всех знаменитых риторов и лучших авторов древних и наших времен»), был предназначен для формулирования аргументов, исходя из любых посылок[84]. Процесс не из легких. Исходная мысль сводится к простому предложению, которое затем разделяется на субъект и предикат. Затем каждую из составляющих относят к какой-либо из многочисленных категорий, обозначенных на одном из четырех колес «механизма Тосканеллы». Первое колесо предназначено для субъектных понятий, второе – для предикатов, третье – для отношений, четвертое – для вопросов «кто», «почему» и «что». Каждый элемент может быть (или может стать) новой отправной точкой, началом головокружительной паутины взаимосвязанных мыслей, суждений, размышлений, пытливого поиска и озарений.
