Curiositas. Любопытство - [20]

Софисты ухищрялись бы напрасно»[96].

Экзамен, устроенный Данте святым Петром, в точности иллюстрирует признанный метод средневековой схоластики, не одну сотню лет направлявший любознательные умы по проторенным тропам. Примерно с XII века вплоть до Ренессанса, когда гуманизм изменил традиционные методы преподавания в Европе, обучение в христианских университетах было преимущественно схоластическим. Схоластика (от латинского schola, что сперва означало ученую беседу или спор и лишь потом получило значение «школа», то есть место, где учатся) сложилась из попыток прийти к знанию, сообразному как мирским целям, так и христианской вере. Схоласты – например, святой Бонавентура – считали себя не новаторами и не самобытными мыслителями, а «составителями, или ткачами проверенных суждений»[97].

Схоластический метод обучения включал несколько этапов: lectio, или чтение авторитетных текстов в аудитории; meditatio, или их изложение и истолкование; и disputationes, или обсуждение их положений – но не критический анализ текстов. Школярам полагалось знать античные источники, а также одобренные комментарии к ним; по этим источникам задавались вопросы. Из всего процесса решительно исключался так называемый «софистический ум»[98].

Под «софистическим умом» подразумевалась способность делать ложные умозаключения, которые кажутся истинными (излюбленный метод Селестины), но либо нарушают правила логики и лишь походят на правду, либо ведут к неприемлемым выводам. Пренебрежительный оттенок этому понятию придал Аристотель, который сравнивал софистов с клеветниками и ворами. От софистов, – учил он, – только вред, ведь под видом логичных аргументов пользуются они изощренными уловками и ложными выводами, а значит, вводят других в заблуждение. Так, например, софист убеждает слушателя принять посылку (пусть даже противоречащую тезису), заранее зная, как ее опровергнуть[99].

Во многом благодаря Аристотелю, Платону и Сократу в истории философии софистам редко доставалось место под солнцем. Невзирая на границы, очерченные Платоном для метафизики, а Аристотелем – для эмпирики, софисты пытались объять и то и другое, предлагая эмпирический подход к метафизическим вопросам. Это, по словам историка Дж. Б. Керфорда, обрекло их на эдакое «„недосуществование“ между досократиками, с одной стороны, и Платоном и Аристотелем – с другой, [в котором] словно обречены вечно блуждать их неприкаянные души»[100].

До Платона греческий термин софисты нес позитивный смысл и связывался со словами sophos и sophia, «мудрый» и «мудрость»: так называли того, кто овладел каким-либо ремеслом или искусством – например, прорицателя, поэта или музыканта. Легендарные семь греческих мудрецов звались sophistai (от слова sophie, которое во времена Гомера означало мастерство любого рода); это понятие относилось и к философам-досократикам. После Платона под софистикой стали понимать «убедительное, но ошибочное, обманное рассуждение», или дискурс, сочетающий ложные доводы, лукавые сравнения, искаженные цитаты и абсурдное смешение метафор. Как ни парадоксально, такое определение софистского метода предполагало понимание более глубокого вопроса. «Платон знал, что видеть в софисте антипод философа, – писал Хайдеггер, – он мог бы, лишь познакомившись прежде с философом и поняв, что к чему в его философии». Платону и его последователям проще было распознать ложность системы тех, в ком они видели оппонентов, чем определить, что характерно для них самих. А во втором веке новой эры Лукиан Самосатский, описывал христиан, «поклоняющихся распятому софисту и живущих по его законам»[101].

Европа времен Средневековья и раннего Возрождения по-прежнему презирала софистов и оставляла без ответа скрытые вопросы. В XV–XVI веках, когда понадобилось как-то назвать адептов силлогистических рассуждений, буквалистской риторики и носителей бессодержательной эрудиции в университетах и монастырях, Эразм и его последователи высмеивали их, пользуясь понятием софисты. Видный испанский теолог Луис де Карвахаль, сначала защищавший, а позднее критиковавший эразмовское толкование Писания, решительно выступал против так называемой «софистики», характерной для многих схоластов. «Что до меня, то я желал бы учить теологии, не сеющей раздор, не софистской, но чистой, лишенной замутненности»[102].

Тексты самих древних софистов давно были утрачены, об их авторах оставалось лишь карикатурное представление, но при этом многие гуманисты осуждали европейские университеты, где, по их мнению, привечали негодных учителей и посредственных ученых, виновных в тех самых грехах, в коих изобличали софистов Платон и Аристотель. В XVI веке Франсуа Рабле, придерживаясь уже сложившегося представления о софистах как о бездарях, насмехался над теологами-схоластами из Сорбонны, изображая их «философами-софистами»: пьяницами, грязнулями и хапугами. Придуманный им уморительный магистр Ианотус де Брагмардо на просторечном французском, изобилующем неправильной латынью и переиначенными цитатами, произносит схоластическую речь, дабы вернуть колокола собора Богоматери, которые великан Гаргантюа выкрал, чтобы повесить на шею своей кобыле. Можно сказать – седлает схоластического конька: «Город без колоколов – все равно что слепец без клюки, осел без пахвей, корова без бубенчиков. Пока вы нам их не вернете, мы будем взывать к вам, как слепец, потерявший клюку, верещать, как осел без пахвей, и реветь, как корова без бубенчиков»