Четвертое измерение - [4]

Повесть «Четвертое измерение» родственна по духу многим произведениям новейшей советской литературы, литературы других социалистических стран. В этом, несомненно, проявляет себя некая общая закономерность времени: насущная заинтересованность общества в максимальной творческой активизации каждого своего члена. В произведениях словацкого писателя Пушкаша и находит убедительное художественное воплощение генеральная идея возрастающей значимости человеческой личности в условиях социализма.

Ю. Богданов

РАССКАЗЫ

ВЗЛЕТ МЕТЕОРОЛОГА

© Jozef Puškáš, 1972

© Jozef Puškáš, 1977

© Jozef Puškáš, 1982

Он шагал, увязая ногами в раскисшей земле, и думал о вчерашнем. Да, все это было уже из ряда вон. Напиться он не напился, но наелся так, что дальше некуда. Свадебные гости плутовато ему улыбались, и даже новобрачная не оставляла своим вниманием — нет-нет да и отлучалась от своего муженька, все потчевала отведать, что душа пожелает.

Вот тут-то он и дал маху: не смог устоять перед их радушием и приветливостью, огорчить отказом.

— Это же свадьба, пан управляющий, — с пьяной настойчивостью наседали на него со всех сторон. — Люди осудят, если мы отпустим вас, как следует не накормив.

На тарелку перед ним навалили груду мяса да вдвое больше картофельного салата. Сердиться на них за это было бы глупо, а попроси он не накладывать таких слоновьих порций, они решили бы, что он ломается. Получалось точь-в-точь как с «паном управляющим». Так его здесь прозвали, хотя на метеорологической станции, где он служил, управлять было некем, разве что собой да приборами. Но он уже изучил нравы здешних людей настолько, что понимал — этим титулом наградили его навечно и любая попытка что-либо изменить ни к чему не приведет, ведь в этой роли он больше соответствовал их житейской логике и представлениям. Откровенно говоря, это устраивало и его — зачем было привлекать внимание к своей фамилии, Кухарик, разительно не подходившей ни к его исполинской фигуре, ни к роду занятий.

— Пан управляющий! — радушно окликали его со всех сторон. — Теперь, небось, лет десять вспоминать будете, как отменно вас здесь накормили!

И дружно пододвигали к нему миски с ятерницами[1] и колбасами. Да, тут он оплошал: не сумел воспротивиться их гостеприимным настояниям. А ведь ему ничего не стоило, будь это в его, и только в его, воле, положить конец этому языческому чревоугодию, хотя его двухцентнерному телу требовалось довольно-таки много энергии.

И все же… положа руку на сердце… Так ли уж ему хотелось, чтобы его звали не паном управляющим, а просто Кухариком? Или доказывать, что аппетит у него меньше, чем они думают, хотя предположение их было не далеко от истины? То-то и оно…

Вот так из-за оплошностей других и его собственных с ним на вчерашнем пиру случилось непоправимое. Его выбило из колеи не всеобщее любопытство — скорее, наоборот — и не спорщики, делавшие на него ставки, а то, что случилось после полуночи. Это было… это была…

Катастрофа! Он в ярости топнул ногой, и в размякшей после ночного дождя глине остался отпечаток ботинка невиданных размеров. Обойдя вспыхивающую желтыми бликами лужу, он покосился на палящее солнце, да так, что оно тотчас скрылось за тучу, и со вздохом облегчения вытер платком лицо. Пот лил с него ручьем.

Жар в теле донимал его уже много лет, и он со страдальческим удовлетворением представлял себе, как однажды в этой горячке растают толстенные слои его подкожного жира, затопят грудную клетку, и сердце на одном из ударов захлебнется. Случись это сегодня, сейчас, он ничуть бы не пожалел — ничуть! — и покорно улегся бы прямо здесь, на пшеничном поле. Найти-то его найдут, за этим дело не станет — как не заметить гору на ровном месте!

Он возвращался с берега реки, поймав себя на том, что после вчерашнего все идет у него вкривь и вкось. Это его доконало. Какого черта отправился он на внеочередной замер, если вода не думает ни убывать, ни подниматься? Ведь ночная гроза захватила лишь ближайшую округу, и это никак не могло сказаться на уровне реки. Как это он не сообразил? То ли мозги у него уже заплыли жиром, то ли он не допускал, что природа отзовется на его вчерашний крах одним лишь сонным громыханием и вялым летним сеянцем.

Какое унижение! Какой стыд! Он задыхался больше от гнева, чем от жары. Так непростительно забыться! Ведь этим своим конфузом он окончательно уронил себя в глазах крестьян и местных жителей, а главное — в собственных глазах. В голову приходило единственное оправдание: может, он был слегка под хмельком. Может! Это еще вопрос… ну а если был трезвым, как сейчас, тогда… Он уставился на полыхающее солнце, не чувствуя даже, что оно выжигает на сетчатке глаз фиолетовые пятна. Да пусть его всего хоть в деготь перетопит!

Воздух был насыщен кипящей влагой. Солнце выпаривало ее из почвы и всего живого, а ветер гнал вдоль полей, и оттого все вокруг зыбилось и колыхалось, словно под водой. Брюки у него то и дело прилипали к ногам и с каждым шагом скользили то вверх, то вниз. Он чувствовал себя в них склизкой рыбой, завернутой в намоченную тряпку. Собственное тело было ему противно, и он невольно растопыривал руки, чтоб к нему не прикасаться.