Чародей - [102]

– Значит, и я устарел, – ответил Макуэри. – Я не могу устоять перед картиной, рассказывающей историю, если история хороша. А эта рассказывает нечто прекррррасное, трудноуловимое и безумное. Что-то из мира снов. Спящая Венера, значит? Интересно, как она может спать, когда вокруг такой тарарам? Все эти визжащие девицы?

– Спроси кое-кого из моих пациентов. Они слышат крики во сне.

– Но ты мудро повесил картину здесь, где они ее не увидят. А Дамы ее видели?

– Я их сюда, наверх, не приглашаю. Пусть выносят свое суровое суждение только о тех картинах, что у меня в приемной. Как бы я ни обожал Дам, я вполне обойдусь без их непрестанной, непрошеной критики.

– А я никогда не критикую чужие картины, – сказал Дуайер. – Это вольность, а вольностей себе позволять не следует даже с хорошими друзьями.

По этой реплике я понял, что он пьян и пора заканчивать вечер.

Дуайер продолжал меня изумлять время от времени, хотя я был уже не желторотый студент, а взрослый человек с немалым жизненным опытом. Дуайер чрезвычайно много знал о том, как устроен мир; по-видимому, его устройство не бывает простым, хотя оно всегда логично.

В последние две или три недели меня заинтриговал мужчина с совершенно непримечательной внешностью, регулярно возникающий на маленьком кладбище, теперь ставшем частью огорода Пэнси. Он появлялся только по воскресеньям, как раз тогда, когда начинался прием у Дам, то есть часа в четыре. Он околачивался на кладбище, как будто бы очень увлеченный копированием надписей с надгробных памятников. Что ему надо? Может, он историк-любитель? Или ищет семейные могилы? В одно из воскресений я припер его к стенке. Шел дождь – очень странно, что этот человек продолжал свое занятие в такую неподходящую погоду.

– Я могу чем-нибудь помочь?

– Нет-нет, доктор. Не беспокойтесь.

(Так. Он знает, что я доктор. Что ж, может быть, он прочитал надпись на указателе, ведущем к моей двери.)

– Вы интересуетесь старинными надгробиями.

– Да.

– Почему бы вам не поговорить с мисс Тодхантер? Это ее сад, вообще-то.

– О, я не хочу никого беспокоить.

– Но прежде чем резвиться в чужом саду, положено поговорить с владельцем.

– О, я надеюсь, что никому не мешаю.

– Хорошо, просто любопытства ради – скажите мне, что именно вы делаете?

Разговор становился слегка напряженным и мог бы обостриться, не появись в этот момент Дарси Дуайер. Он поздоровался с неизвестным, как со старым знакомым:

– Привет, Джо. На посту, как всегда?

– О, ничего такого, мистер Дуайер. Как вы поживаете?

– Как обычно. Деньги, деньги, деньги. Джон, это Джо Слайтер, мой давний деловой партнер.

– О мистер Дуайер, вы мне льстите.

– Проверяешь имена по списку, да? Мистер Уогстафф уже прибыл? А миссис Ярд? Они скоро будут, а может, уже здесь.

– Нет, мистер Дуайер, я просто смотрю на эти старинные надгробия. Я не на посту, честно.

– Да ладно, Джо. Ты всегда на посту. Ты ведь теперь сотрудничаешь с полицией?

– О боже, мистер Дуайер, нет, что вы! Ничего подобного. Я как раз собирался уходить, когда доктор со мной заговорил, так что уже побегу. Очень рад был с вами повидаться, мистер Дуайер.

И он поспешил прочь – практически растворился в воздухе; я полагаю, это был профессиональный навык.

– Бедняга Джо. Какой он беспросветный дурак, – сказал тогда Дарси и больше не желал возвращаться к этой теме.

Вечер выдался особенно прекрасный. Хор Нила Гоу скоро должен был исполнять перед публикой «Страсти по Матфею», как делал по традиции каждый год. Сегодня молодой тенор, быстро восходящий к вершинам славы, собирался спеть «Ich will bei meinem Jesu wachen»[70] под аккомпанемент-континуо Джимми Скримджера на моем прекрасном старом рояле, а Питер Эразмус исполнял партию гобоя – с такими оттенками и нюансами, что лучшего исполнения я никогда не слышал. Благородные звуки Баха совершенно погасили всяческую неприязнь в разговорах тридцати или сорока собравшихся, и я, как часто бывало, осознал, что для меня музыка, как ничто другое, доказывает правоту религии. Банально ли это? Если да, придется смириться с тем, что я банален. Музыка вознесла меня к небесам, но в тот же вечер, когда я беседовал с Дарси у себя в гостиной, меня грубо вернули на землю.

– Кто этот тип, которого ты назвал «Джо как-его-там» – сегодня, перед тем как мы вошли в дом?

– Джо Слайтер? Он просто осведомитель.

– А что он пытался выведать?

– Информацию. Я полагаю, его занятию можно дать более благородное название – информационный бизнес. Джо проверял, кто ходит к Дамам на вечера.

– Это еще зачем?

– Для тех, кто хочет знать. Какой ты наивный. Ты думаешь, эти сборища – просто высокодуховные тусовки всевозможных артистов, художников и покровителей искусства, где мы отдыхаем душой, слушая музыку и сплетничая. Ты никогда не замечал, сколько на этих вечерах бывает евреев?

– Какая разница?

– Очень многие клянутся и бьют себя в грудь, что они не антисемиты, но у них в сердце застрял осколочек гитлеровского зеркала. Они пальцем не шевельнут, чтобы обидеть еврея, но, может быть, не слишком горячо вступятся, если его будет обижать кто-то другой. Видишь ли, евреи – иностранцы. Совершенно очевидные иностранцы. А большинство из нас прячет в душе древнее родоплеменное подозрение в адрес тех, кто на нас не похож. Почему евреи? А не македонцы или лапландцы? Потому что евреи заметны. Они просто не ассимилируются – все потому, что у них в ушах до сих пор звучат речи Моисея, уверяющего, что они – избранный народ. Может, и так, хотя, похоже, Господь забыл, что заключил с ними завет, – уже много раз успел забыть. Джон, ты должен знать, о чем я говорю. Ты постоянно имеешь дело с такими вещами у себя на консультациях – ненависти и обиды, похороненные в мифологическом прошлом, но всплывающие на поверхность в самые неожиданные моменты. Недоверие к евреям – лишь часть этого древнего наследства, хотя сейчас она особо выделяется из-за чудовищных дел в Германии и газетного шума вокруг Израиля.