Чародей - [100]

[6], подходят к вопросу очень хитро. Арне – виртуоз, и часов в семь вечера по воскресеньям (после того, как все музыканты, связанные с церковью, уже ушли) он играет для нас: он притворяется, что не хочет, а мы его уговариваем. Он неизменно говорит: «Я, право, совершенно не уверен. Не репетировал эту вещь много месяцев, и память может меня подвести», а потом разражается дивной «Фантазией» Шумана или чем-нибудь еще столь же сложным, а кое-кто из присутствующих, проходя в субботу мимо его дома, слышал, как он это разучивал. Закончив и получив свою порцию бурных аплодисментов, он пригорюнивается, просит прощения, что плохо сыграл, и выражает надежду, что в один прекрасный день мы услышим эту музыку исполненной так, как она звучит у него в голове. Это надоедает, но его можно понять. Однако он постоянно оглядывается на своего основного конкурента, Аугусто Да Кьеза, чилийца, который не входит в тесный кружок, заправляющий здешней консерваторией, но играет Скарлатти как ангел. Говорят, что у него есть ученик, от которого через несколько лет у всех поотваливаются челюсти. Но нам не удается залучить его на наши воскресенья: у него больной желудок и он, кажется, живет на молоке и крекерах – и на Скарлатти, конечно. Еще у него есть любовница – ты можешь в это поверить?

Часто к нам приходит весь квартет и устраивает, как они это называют, hauptprobe, генеральную репетицию концерта, к которому готовятся. Приятные люди, хоть я и недолюбливаю Жана-Мари Франсера, их руководителя. Но Ашиль Морайон, вторая скрипка, не дает ему чересчур надуваться. Джордж Хэмбрук, альтист, приличный человек, и, конечно, виолончелистом у них старый обжора Антон. Просто четыре разномастных типа; но когда они играют вместе, дорогая, они преображаются! [7] «Потому что мы – всего лишь голос Шуберта», – сказал старина Антон, когда я сыпала восторгами после квартета ре минор, «Смерть и дева». Он тронул меня до слез, но, боюсь, не по музыкальным причинам – я стала думать о Дражайшей (которая совершенно не готова к смерти) и о ее борьбе в этом ужасном городе, где не подозревают о ее таланте; это просто чудовищно. А когда я посмотрела на нее через комнату – она слушала так внимательно и выглядела так похоже на себя настоящую, что, если честно, я разревелась самым неподобающим образом, потому что, конечно, мне положено быть сильной. [8] Да, этот квартет лучше всего играет Шуберта, а несколько недель назад они исполнили нам «Форель» квинтетом – с Арне Гаде на рояле. Ты спрашиваешь, как это мы разжились роялем? От доктора – рояль принадлежал его матери, а сам он не играет и потому отдал его нам. Очень пристойный Blüthner – не новый, но в отличном состоянии.

Так что вот, вот что из себя представляют наши воскресенья.

С горячей любовью от нас обоих,

Чипс

Виньетки

1. Наставница детей – толстая, но со следами былой красоты – и Уоткин Тинни, побитая молью карикатура на Ирвинга, беседуют между собой.

2. Нил Гоу, в котором безошибочно узнается шотландец пухлой гебридской породы. Судя по гипнотическому взгляду, не склонен к «интрижкам».

3. Барма – в самом деле потрясающая красавица, и прекрасный набросок Чипс будит у меня в сердце давнюю боль. За ней несколькими линиями обозначен стоящий – вероятно, Эдер Скотт.

4. Макуэри, как живой. Интеллект и остроумие; испорченные зубы, редкие волосы, плохо выбрит – интеллигентный неряха, но замечательный человек.

5. Мошелес и впрямь был похож на Шуберта, но я не думаю, что он это нарочно. Он просто из тех, кто не может не носить шейный платок.

6. Арне, подобие потрепанного Грига, – его внешность контрастирует с талантом, как это часто бывает.

7. Карикатурный и самый откровенный автопортрет Чипс. Чувствуется, как она ненавидит свою крупную, сильную, мужеподобную фигуру. Лицо безобразное от плача. Но я помню ее другой и никогда не забуду, с какой нежностью она смотрела на Эмили.

11

Прости, Чипс, но это далеко не все, что собой представляли ваши воскресенья. Ты увлеклась по доброте сердечной и по скромности своей не видела, что вы с Эмили Рейвен-Харт создали дом, притягивающий артистов-завсегдатаев, как магнит.

Нилу Гоу это не удалось бы. Он был замечательный человек, но его шотландской душе чуждо ваше щедрое, обильное гостеприимство. Дело не только в сконах и сливках: дело в приветливости, в понимании, в скоро выросшей взаимной привязанности. Именно они отличали «Дом пастора» от всех остальных сборищ. Гоу и Декурси-Парри не могли бы принимать гостей с распростертыми объятиями, как принимали вы: им предстояло работать с этими людьми, иногда ссориться с ними и неизбежно соперничать.

Вы двое стали покровительницами искусств – не соперниками, а понимающими друзьями и вдохновителями. Гости знали, что вы не богаты. Они догадывались – уж Антония и Элси точно догадывались, – сколько тяжкого труда вложено в эти воскресные фуршеты. Гости любили вас и высмеивали за глаза (всех покровителей искусства высмеивают за глаза; так художники поддерживают свое самоуважение), но ни секунды не потерпели бы, если бы над вами стал смеяться кто-нибудь посторонний.

Кроме того, ты тоже над ними смеешься. Правда ведь? Разве твое письмо Барбаре не состоит из насмешек? Ты боишься высказать свои подлинные чувства – любовь, жалость и восхищение; ты греешься у огня этих людей и потому притворяешься, что они смешны. Но они не смешны. Они доводят тебя до слез, исполняя «Смерть и деву»; и когда Джойс Барма – да, я видел, что Эмили ею очень увлеклась, – играет сонату ре минор Баха, соло на виолончели, ее красота добавляет красоты музыке, но, безусловно, не заменяет ее, поэтому не надо делать вид, что Джойс – лишь смазливое личико с большой скрипкой. Я знаю, что ты так не думаешь, и понимаю, что ты ревнуешь Эмили. Ах, Пэнси, дорогая старушка, тебя так воспитывали, что отбили способность прямо сказать о своих чувствах. Боже, как англичане калечат своих дочерей! Ты получила первоклассное аристократическое воспитание, а это значит – тебя эмоционально изувечили и сделали косноязычной. Но сколь красноречива ты в своих виньетках! Что же касается Эмили…