Цемах Атлас (ешива). Том первый - [145]

— Не дождешься! Пока я тут хозяйка! — набросилась Фрейда на дочь. Крейндл вбежала из алькова в комнату, чтобы поставить мать в неудобное положение перед квартирантами.

— Сластена! Ты тратишь присылаемые доллары на сахарное печенье, а сестре пишешь, что тебе денег на хлеб не хватает! Пусть его ноги здесь больше не будет! — крикнула она, ткнув пальцем в Хайкла, и выбежала на улицу.

— Пусть твой папенька, живущий с деревенской иноверкой, тебя содержит! Иди, нанимайся в служанки. Пока что я тут хозяйка! — стукнула себя Фрейда в сухую грудь и выбежала вслед за Крейндл на улицу.

Хайкл сидел в филактериях на голове и на руке, пришибленный тем, что ему пришлось услышать, да еще посреди молитвы. Из-за спины его пикой уколол отцовский голос:

— Ты должен был раньше думать, что делаешь. Видишь, что ты натворил?

Сын стремительно повернулся к отцу, придерживая филактерию на голове, чтобы она не упала:

— Ты виноват! Я переехал сюда, чтобы у тебя была бесплатная квартира. Теперь надо мною смеются все местечковые, а ешиботники даже не смотрят в мою сторону. Я больше не буду ходить есть по субботам в дом, в который мне назначено, а в будние дни — на кухню ешивы.

Реб Шлойме-Мота обоими локтями уперся в раскрытую книгу и издевательски пошлепал губами:

— Очень хорошо. Я всегда считал твою поездку в ешиву кривой, как кочерга. Поедешь назад домой и станешь ремесленником. Тогда у твоей матери будет больше радости от тебя, чем сейчас.

— Я останусь сыном Торы и к тому же стану учеником великого гения, Махазе-Аврома. Нынешним летом он будет со мной заниматься у себя на даче на смолокурне, а следующей зимой будет со мной заниматься в Вильне, — выдал Хайкл свою тайну, которую до сих пор скрывал от отца.

Старый меламед остался сидеть, ссутулившись и засунув руки в рукава, как будто на дворе все еще стояла зима. Его седая голова и борода выглядели при дневном свете, как снег, который смерзся и остался лежать в каком-то темном углу, когда повсюду уже текут весенние ручьи. От валкеникских обывателей в синагоге реб Шлойме-Мота много наслышался о дачнике со смолокурни. В его сердце было мало почтения к этому раввину, новому товарищу его сына: как будто хитроумных рассуждений из старых книг было мало! Теперь он слышит, что этот еврей, живущий обособленно от всего мира, станет новым наставником Хайкла на жизненном пути. У всех есть по поводу его сына свое мнение и влияние на него, только не у родного отца.

Хайкл тоже печально молчал. Махазе-Авром сказал ему, что должен еще обдумать, может ли он жить у него на даче. Крейндл отказала ему от квартиры. К реб Гирше Гордону и на кухню ешивы он стыдится заходить. Где же он будет есть по субботам и в будние дни? Единственный для него выход — уехать в Вильну и там ждать, пока его новый ребе не вернется из Валкеников и не начнет с ним заниматься. Но что скажет мама, когда увидит его посреди лета? И как он может оставить больного отца одного? Хайкл сложил филактерии и стал смотреть в окно над его кроватью.

В дали, слепившей глаза солнечным светом, золотом и зеленью, текла Меречанка, вздувшаяся и широко разлившаяся. Посреди реки поток искрился и дрожал серебряными струнами; у противоположного, тенистого берега вода переливалась темной синевой. Там отражалось местечковое кладбище, заросшее бурьяном, кустами и небольшими деревцами. Хайкл повернулся в сторону синагогального двора. На крышах синагоги, громоздившихся друг над другом домиками, перекликались птицы. Они слетали на землю искать зернышки и сразу же возвращались на крышу. Через открытые окна синагоги доносилась мелодия Гемары и сливалась с пением крылатого хора, с солнечным дрожанием солнечных лучей и с шумом деревьев по дороге к реке. Мелодия Гемары тронула сердце Хайкла. Он стал чужим для своих товарищей. Никто из них не пришел навестить больного. У него нет иного выхода, кроме как уехать из местечка. Вместо того чтобы сидеть в ешиве среди парней своего возраста, ему придется сидеть в Вильне в синагоге реб Шоелки среди злых, ворчливых стариков. Он вспоминал постоянный шум Мясницкой улицы, тесноту дворов, крики и проклятия торговок, удушающую потную жару горячих и влажных летних дней и запах сырого мяса вперемешку с грубыми, сырыми речами парней из мясных лавок. Тоскующими глазами, так, как будто он уже распрощался с Валкениками, Хайкл смотрел на зеленые просторы, на реку и снова — на старую деревянную синагогу.

Мимо окна пробежал реб Менахем-Мендл Сегал. Через минуту он распахнул дверь и потрясенно воскликнул, как будто сам не веря собственным словам:

— Махазе-Авром пришел тебя навестить!

Хайкл рванулся с кровати. Однако он сразу же сообразил, что не успеет одеться. Поэтому остался сидеть в постели и смотрел на дверь, как смотрел в детстве за пасхальным седером, когда открывали дверь, чтобы вошел Илия-пророк. Реб Шлойме-Мота поспешно встал и, быстро сняв фуражку с жестким козырьком, надел высокую ермолку. Каким бы упрямым приверженцем просвещения он ни был, его поразило и порадовало, что прославленный гений заинтересовался его сыном.

Сразу же после реб Менахем-Мендла в дом зашел Береле с болтающимися большими пейсами, а за ним — Махазе-Авром в своем сером суконном потертом лапсердаке, с палкой в руке.