Дети реб Борехла и Блюмеле живут в Аргентине. Их фотографии висят на стене полукругом. А под ними висит портрет Хафец-Хаима[1], как звезда под полумесяцем. Праведник из Радуни[2] — маленький еврейчик в высокой зимней шапке и с большими глазами, полными печали и доброты. Когда старики смотрят на фотографии своих сыновей и их взгляд падает на праведника из Радуни, Блюмеле поправляет платок на голове, чтобы из-под него не выбивались волосы, а реб Борехлу кажется, что он слышит, как вздыхает Хафец-Хаим:
«Эх, дети, дети, не сегодня-завтра придет Мессия, а вы еще не готовы».
У реб Борехла подрагивает пепельно-серая борода, он смотрит на фотографии своих сыновей и шепчет:
— Кто знает, хранят ли они там еврейство, кто знает, соблюдают ли они там субботу?
Всю свою жизнь реб Борехл был прихожанином рабочей молельни, где молились набожные ремесленники. Когда он состарился и его начали содержать дети, он перестал работать. Раз в год он снова становится ремесленником — на следующий день после Судного дня, когда он помогает строить сукку[3]. Правда, сам он не приколачивает доски и не укладывает хвойные ветки на крышу. Но он подает железные заржавленные скобы, которые от года к году хранит в жестяном ящике. Когда соседи подсчитывают, сколько стоила сукка и сколько должен внести каждый из соседей, они забывают о доле реб Борехла. Это обижает его, и он напоминает:
— А мои скобы?
Соседи смеются и желают ему дожить до будущего года, чтобы он снова подал им свои заржавленные скобы.
Недавно, перед самым Пейсахом, реб Борехл был очень болен. Его иссохшее тело так и пылало от жара, соседи думали, что Блюмеле вот-вот останется вдовой. Алтерка-гусятник, человек простой, насмехался над соседями:
— Придется вам в этом году скреплять сукку слюнями, разве что реб Борехл оставит вам в наследство свои ржавые железки.
Бог сотворил чудо, и реб Борехл встал с кровати. Ему бы радоваться, а он огорчается. Он считает, что соседи смотрят на него как на дурную диковинку.
Реб Борехл ходит по неровным камням маленькими шажками, его руки свисают, как цепи стенных часов в его комнате. Скоро кончится время их завода, и тогда гирька остановится. Навстречу ему идет Алтерка-гусятник, который только что пропустил стаканчик и пребывает в хорошем настроении:
— Ну, реб Борехл, отвязались от ангела смерти? Вы так еще год протянете, а то и целых два.
Реб Борехл опускает голову, словно услышав упрек, и оправдывается:
— Лейб-шинкарь еще старше, чем я, намного старше.
— Тоже мне пример! — смеется Алтерка. — Лейб-шинкарь выдувает каждый день по полкварты водки, а когда подливают нефти, лампа горит. Вы произносите благословение после уборной и омываете пальцы так, словно доили козу. Вот я вас спрашиваю: сколько вы будете обманывать ангела смерти?
Реб Борехл уходит обеспокоенный. Что ему обижаться на гусятника, который действует ему на нервы, если даже в рабочей молельне ему больше не оказывают чести вести по праздникам общественную молитву. Старый ребе, реб Гиршеле, пусть земля ему будет пухом, не допустил бы, чтобы прихожанина рабочей молельни лишили этой чести только потому, что у него слабый голос. Он, Борехл, никогда не забывал про взносы постоянного прихожанина и следил, чтобы его дети не бунтовали против властей. В прежние годы, когда все мальчишки бегали по улицам с криками «Долой Николая!», он отправлял своих сыновей в синагогу. Каждое утро на рассвете, когда сон еще склеивал их глаза, он тащил их на молитву, придерживая по дороге, чтобы эти проказники не убежали. После молитвы он доставал из кармана печенье и совал им в рот, а потом усаживал их за стол послушать урок ребе по книге «Хаей Адам»[4]. Теперь дети разъехались, старые обыватели поумирали, а у него отобрали честь вести по праздникам общественную молитву, потому что у него слабый голос.
Погруженный в эти печальные мысли, старичок проходит дворик и медленно поворачивает к воротам.
По одну сторону ворот сидит его жена Блюмеле, а по другую — моя мама. Обе расставили вокруг корзинки с овощами и фруктами и ссорятся из-за покупательницы. Люди удивляются: эти две женщины — компаньонки, так какая разница, у кого из них берут товар? Выясняется, что разница все-таки есть. Ни одна не хочет потерять своих хозяек, ведь в добрый час компаньонство снова может быть разорвано, как это случается по два раза на неделе, а значит, нельзя допустить, чтобы клиентки привыкли к компаньонше. Да и вообще, помимо всех расчетов, не хочется стоять без дела, засунув руки в карманы фартука, когда рядом с тобой народ. Вот они и препираются, поминая старые прегрешения друг друга, пока, наконец, не берутся за семью.
— Что вы так надрываетесь, — говорит моя мама. — Ведь ваши дети, слава Богу, посылают вам деньги на жизнь.
Когда Блюмеле слышит, что поминают ее детей, ее глаз с бельмом загорается, она соскакивает со своей скамейки и подбегает к моей маме:
— Что вы меня моими детьми попрекаете? Пусть ваш кадиш[5] идет работать, тогда вам не потребуется уводить у меня клиентов. Ваш Хаимка будет таким же раввином, как я раввинша!
— Соли вам в глаза и перцу вам в нос! — Мама тоже соскакивает со скамейки, и ее продолговатые миндалевидные глаза зеленеют от гнева. — Нет, это ж надо какое нахальство! Вы еще цепляете моего Хаимку, тьфу, тьфу, тьфу, — трижды сплевывает она от сглаза.
