Буддизм в русской литературе конца XIX – начала XX века: идеи и реминисценции - [47]

Если попытаться соотнести эти факторы с вопросом написания И. Анненским стихотворения «Буддийская месса в Париже», то очевидно, что интерес к Востоку присутствовал у Анненского с молодости (к примеру, он изучал санскрит), были у него дружеские отношения и с востоковедами (одним из шаферов на его свадьбе стал известный востоковед И. П. Минаев и одним из родственников был французский антрополог Ж. Деникер), а как один из образованнейших людей своего времени Анненский не мог не быть знаком с весьма популярной в тот период философией Шопенгауэра. Безусловно, буддийская тема не занимает в творчестве Анненского такого места, как, к примеру, в произведениях Толстого, Бунина и Бальмонта, но наличие стихотворения «Буддийская месса в Париже» в лирическом наследии одного из интереснейших представителей Серебряного века является еще одним свидетельством включения идей и сюжетов, связанных с буддизмом, в творчество русских литераторов, освоения этого материала в рамках их собственных художественных концепций.

Жизнь поэта и художника Максимилиана Волошина – это множество встреч, перекрещения с судьбами других известных людей, порой сложные и драматичные, что связано и со становлением его как поэта и художника. И одной из удивительных встреч была встреча в Париже с человеком, явившим в то время для России культуру для нее близкую и далекую – культуру буддизма, – с Агваном Доржиевым. Волошин не стал буддистом, не поехал ни в Индию, ни в Китай, ни в бурятские дацаны, как собирался. Но отзвуки этой встречи присутствуют как в его дневниках, письмах и автобиографиях, свидетельствуя о ее значимости, так и, гораздо менее отчетливо (наряду с полифоничностью других влияний, вплетаясь в сложный узор жизни и творчества поэта), в его лирике. Буддизм для Волошина стал одним из светильников, освещавших дорогу поэта-Странника:

Ты будешь Странником

По вещим перепутьям Срединной Азии

И западных морей,

Чтоб разум свой ожечь в плавильных горнах знанья,

Чтоб испытать сыновность и сиротство[437].

И в заключение этого мозаичного исследования хотелось бы сказать следующее. Сложность определения значения рецепции буддийских идей в литературе обычно связана с выявлением роли этих идей не только в мировоззрении поэта, но и непосредственно в содержании его творчества, текстах его произведений. При этом у исследователя может возникнуть ряд трудностей с определением как факторов восприятия буддийских идей в литературе (влияние буддологических исследований, смена творческих парадигм в самом искусстве, развитие сотрудничества со странами Востока, интерес к российским буддийским регионам и уже накопленному опыту взаимодействия с их культурами, опосредованное воздействие через западную философию и т. п), так и самих следствий художественной рецепции идей буддизма. В связи с этими трудностями может произойти, во-первых, привнесение в анализ произведений писателей и поэтов уверенности не только в том, что буддийские идеи и реминисценции не просто должны там быть, но и в том, что они играют определяющую роль в рассматриваемом литературном творчестве, во-вторых, напротив, излишнее умаление значимости буддийских умонастроений и впечатлений для становления художественной концепции автора. Однако это второе – часто следствие разочарования при неудаче в первом случае, когда оказывается, что буддийские интенции и интерес к буддийской культуре у автора были ситуационными и не определили так называемый переворот в его сознании. На наш взгляд, этого можно избежать, если помнить о том, что творчество – это процесс, в котором возможно разнонаправленное влияние многих идей, биографических фактов, личных встреч и отношений в контексте особого духа эпохи и интенций культуры, но всё же основным в этом процессе являются талант и личность художника, соединяющего в своем творчество всё вышеназванное.

Об особенностях таких людей рассуждал И. Бунин: «Что это за разряд, что это за люди? Те, которых называют поэтами, художниками. Чем они должны обладать? Способностью особенно сильно чувствовать не только свое время, но и чужое, прошлое, не только свою страну, свое племя, но и другие, чужие, не только самого себя, но и прочих, – то есть, как принято говорить, способностью перевоплощения и, кроме того, особенно живой и особенно образной (чувственной) Памятью. Великий мученик или великий счастливец такой человек? И то, и другое. Проклятие и счастье такого человека есть особенно сильное Я, жажда вящего утверждения этого Я и вместе с тем вящее (в силу огромного опыта за время пребывания в огромной цепи существований) чувство тщеты этой жажды, обостренное ощущение Всебытия.»[438] Но в чем тогда смысл и назначение их жизни? Бунин пишет: «.Ныне все громче звучит мне твой зов: “Выйди из Цепи! Выйди без следа, без наследства, без наследника!” Так, господи, я уже слышу тебя. Но еще горько мне разлучение с обманной и горькой сладостью Бывания. Еще страшит меня твое безначалие и твоя бесконечность.

Да, если бы запечатлеть это обманное и все же несказанно сладкое “бывание” хотя бы в слове, если уже не во плоти!»