Большая починка - [52]

Они подошли к окну и заглянули в мастерскую.

— Он пьет, — сказала тетя Юля шепотом.

— У него день рождения, — сказала Юлька.

Она знала. Он ее за вином посылал. Хотя старшая вожатая строго сказала: шеф имеет право выполнять только полезные поручения подшефного.

А дядя Ваня, подшефный, попросил принести вина. Какая уж тут польза!

Юлька отказалась, но дядя Ваня сказал, что у него день рождения, и она не устояла, пошла. Но по дороге вспомнила, что у дяди Вани уже был день рождения, и вернулась.

— Не пойду, — сказала она, — у вас уже было рождение.

— А я не свое справляю, — сказал дядя Ваня, — своего друга. По обещанию. Мы с ним в танке горели. Он совсем сгорел, а я только наполовину. — Дядя Ваня горько усмехнулся и постучал колодкой по протезам.

Юлька пошла домой, а он послал в магазин соседа. Вот дядя Ваня пьет и поет. Справляет день рождения друга. Для него он сейчас живой. А тетя Юля стоит и слушает. И не уходит, не может оторваться от голоса дяди Вани. Он напоминает ей чей-то другой голос. Наконец, пение оборвалось, и они ушли.

…Дядя Ваня все про всех знает. Потому что всегда с детьми. А дети всегда про все знают.

На улице сумрачно из-за туч. Но издали уже идет солнце и стреляет лучами из всех небесных бойниц. Листья на деревьях быстро-быстро разговаривают. А иные, не успев договорить, падают в канаву и плывут, надеясь высказаться потом. Над канавой сапожный киоск. В киоске дядя Ваня, сапожник.

Дядя Ваня встречает Юльку загадкой:

— Пока ношу, не дорожу, а как сношу — босой сижу.

— Туфли, — отвечает Юлька, любящая загадки. — Только я босой никогда не сижу.

— Не сидишь, — соглашается сапожник. — Как сносишь, тетя Юля новые покупает.

— Покупает, — вздыхает Юлька, чувствуя в себе совесть: туфли на ней огнем горят.

Разговор заходит о тете Юле, любимой теме дяди Вани. У Юльки новость: тете Юле сделали предложение.

Дядя Ваня перестает работать:

— Ну и что?

— А она отказала, — отвечает Юлька.

Дядя Ваня вздыхает.

— Зря она это.

— Мама тоже так говорит. Может, говорит, еще передумает.

Дядя Ваня долго-долго молчит. Глаз не видно. Может, они спят под очками?

Нет, не спят. Дядя Ваня снял очки и посмотрел на Юльку так, как никогда не смотрел: строго и требовательно.

— Вот что, — сказал он, расстегнул гимнастерку и снял красный галстук, — отдашь это ей, Юлии.

Юлька смотрела и не верила: дядя Ваня почетный пионер? А почему бы и нет? Другая дружина приняла. Инвалиды сейчас нарасхват. Но зачем его галстук тете Юле?

— Передашь ей это, — сказал дядя Ваня. И тут же отменил приказание: — Нет, лучше я сам…

Он стал писать. Написал и порвал. Снова написал и опять порвал.

— Нет, — сказал он, — не получается. Передай на словах: кого ждет, давно нет.

У Юльки в глазах страх: что все это значит?

А, догадывается вдруг она, дядя Ваня воевал с Виноградовым. Вот что это значит. Она берет передачу и, пятясь, выходит. И видит, дядя Ваня тоже выходит, ступая, как циркуль, на ногах-протезах, садится в инвалидную коляску и уезжает неизвестно куда.

Тетя Юля была дома. Юлька подошла и отдала галстук.

— Что это? — удивилась тетя Юля. — Меня заочно в почетные пионеры приняли?

Юлька смотрела и ждала. Тетя Юля развернула галстук и побледнела как мел.

— Юлька, — плача, закричала она, — Юлька, это мой галстук! Видишь, «Юлька» вышито. Я его там, на войне, Виноградову подарила.

Она не знала еще самого страшного. Юлька набралась храбрости и сказала:

— Кого ждешь, давно нет.

— Что ты! — ужаснулась тетя Юля. — Кто сказал? — уцепилась она за Юльку.

— Дядя Ваня, сапожник.

— Где он? — заметалась тетя Юля. — Скорей! — Накинула платок на голову и побежала.

Юлька побежала за ней.

…Пассажиры скорого поезда Москва — Армавир торчали в окошках, как портреты в рамах, — важные и унылые. Станция была маленькая, пустая, смотреть было не на что. Вдруг портреты ожили. От станции к поезду бежали двое: женщина с платком в руках и девочка в красном галстуке.

Выбежали на перрон и устремились к вагону, где стояла инвалидная коляска. Кондуктор протянул руку. Человек в коляске оперся, чтобы встать, но не встал: увидел бегущих и закрылся руками.

Женщина подбежала, отняла руки и впилась глазами. Вскрикнула, опустилась на колени и уронила голову на грудь человеку. Девочка стояла и смотрела, тяжело дыша. Но поезду стоять было некогда. Он свистнул и ушел, чтобы не мешать чужому счастью.

ЯБЛОНЯ

Яблоки пахли… яблоками. А чем еще им было пахнуть? И на вкус они ничем не отличались от других представительниц своего сорта — рассыпчато-сладкой, с приятной кислецой антоновки. Но как мы их расхваливали, поедая! Все в нас — сияющие глаза, чмокающие губы — выражало чрезвычайное наслаждение, которое мы якобы испытывали. И все это с единственной целью — доставить удовольствие хозяину, который в данную минуту угощал нас яблоками.

В данную! Я подчеркиваю это, ибо минуту назад мы рисковали получить от того же хозяина совсем иное на вкус угощение — заряд крупной соли из старенького дробовика.

…У ночи, как известно, все краски черны. И не наша вина — и не моя, в частности, ветерана-воина, командира отряда красных следопытов, — в том, что мы в потемках приняли колхозный сад за государственный лес и на ощупь разбили в нем свой бивуак. Нам посветить и то было нечем! Свой последний коробок отряд израсходовал еще днем, когда пытался разжечь костер… одной спичкой.