Большая починка - [44]

— Ну, не беда. Не все мазуриками конфисковано. — Полез за пазуху и выудил хрустящую бумажку. — Слетай в лавочку. Разменяй и жди меня здесь.

Левша рассмотрел бумажку и ахнул. Он даже не знал, что на свете есть такие большие деньги. «Не сметь… не брать… вернуть назад…» Он кинулся к кожаному, но того и след простыл. Скрылся за огромными, как ворота, дверями.

— Эй, мазурик, топай, не задерживайся, — ругнулся на него красноармеец с ружьем и острой, как штык у ружья, бороденкой.

Пусть ругается. Не на того напал. Левша будет стоять столько, сколько ему понадобится. Он и не подумал сбегать и разменять деньги.

Наконец кожаный вышел. Левша, не глядя на него, протянул деньги.

— Обернулся? — спросил тот, решив, что принимает сдачу. — Постой, постой, здесь больше, чем я тебе дал. Это не все мои.

— Твои, — угрюмо сказал Левша, — их у тебя мазурики конхвисковали.

Чекист все понял. Хмурое, цвета земли, лицо его тронула улыбка.

— Ты? — спросил он.

— Ага, — ответил Левша.

Кожаный помолчал. Потом спросил:

— Ты кто?

— Левша.

— Нет, — кожаный двумя пальчиками, большим и указательным, пощекотал в коротких усах. — Левша — кличка. Имя у тебя другое.

— Какое? — спросил Левша.

— Узнать можно, — уклончиво ответил кожаный, — было бы желание. — И пытливо посмотрел на Левшу.

Утопающему бросили соломинку. Левша так и уцепился за нее. Узнать, кто он, откуда, чей? Никакие другие желания Левши не шли в сравнение с этим. Вдруг он не просто Левша, беспризорник, а сын какого-нибудь революционера, красного командира…

Далеко залетел в мечтах Левша, подбирая родителей по боевой славе.

— Чистые пруды знаешь? — спросил кожаный.

Левша кивнул: знает.

— Ну, пошли, — сказал кожаный и усмехнулся. — За фамилией.

На Чистых прудах дома — один к одному — ро́вней, только один недобрал в росте. В него и вошли. Длинный, как кишка, коридор, а в нем двери, двери и двери. Возле одной, с железной вывеской, остановились. Белым по черному написано: «Детприемник». Кожаный с тревогой посмотрел на Левшу. Тот равнодушно скользнул по надписи и отвел глаза. У кожаного отлегло от сердца: неграмотный. Да, знай Левша грамоту, еще не известно, как бы все обернулось. «Детприемников» он боялся как огня.

Открыли дверь и вошли. Худенькая, стриженая, в красной косынке, сидевшая в углу, за столом, встретила их зорким взглядом. Кожаный оставил Левшу возле двери, а сам подошел к стриженой. Пошептались. Стриженая с любопытством посмотрела на Левшу и вышла в соседнюю комнату. Вернулась с книгой, огромной, как сундук. Левша ужаснулся: как доперла только? Раскрыла и, подозвав Левшу, прочитала:

— «Столяров Леонид, кличка — Левша… Отец — красный чекист»… Ты, что ли?

Левша стоял ни жив ни мертв. Чека… Вот это да! На Москве «чекой» людей пугают, а он, оказывается «чеке» сын. Кожаный тоже, видать, чекист: иначе зачем ему на Лубянку было? А не злой. Если все такие, может, зря поют: «Эх, яблочко, куда котишься? В чека попадешь, не воротишься». Не глядя на стриженую, спросил:

— А где он, батя?

— Ну, где! — встрял кожаный. — Факт, с контрой воюет. Ты теперь куда, здесь останешься или обратно? — кивнул он на дверь.

Левша задумался. «Сын чека…» Нет, обратно никак нельзя. А здесь что?

Он, наверное, спросил об этом вслух, не узнав своего голоса, потому что тут же получил ответ.

— Здесь… — начал кожаный и, не договорив, приложил палец к губам: — Тс!

Левша прислушался. За дверью дети хором декламировали: «Мы не pa-бы. Pa-бы не мы».

— По складам учатся, — сказал кожаный. — Здесь и живут, в Доме детей революции. Если хочешь… — он пытливо посмотрел на Левшу.

— Хочу, — сказал Левша, — а ты кто?

— Я? — кожаный усмехнулся, пощекотав усы. — Твой полный тезка. Тоже Леонид и тоже Столяров.

Ну, вот пока и все о бывшем беспризорном Левше. А теперь о его смешном сне.

Левше снилось, будто идет он по Тверской, вниз, к Лубянке, как в тот раз шли с тезкой-чекистом, и радуется, веселится, смеется, а отчего, не поймет. Вроде бы и не с чего. Дом детей революции, где он живет, который день своих детей голодом морит: дать нечего. Это раз. Во-вторых, тезка Столяров уехал. «Вернусь, — сказал, — сыт будешь, не вернусь — Советская власть помереть не даст, живи…» А как тут жить, если в животе кишка кишке похоронный марш играет. С чего же веселится бывший беспризорный Левша? А с того, что голод, Дом детей революции, чекист Столяров — все это в прошлом. Это только рана памяти, которую не в силах затянуть время. Рана, которая нет-нет да и даст о себе знать: «А помнишь?..» Ну, и засосет под ложечкой. Правильно говорят, кто старое вспомнит, тому глаз вон. А он, Левша, два бы отдал, чтобы только не помнить голодного и холодного лиха. Нет, ни одного бы не отдал! А то как бы он, Левша, радовался, если бы не мог сравнить того, что было, с тем, что есть сейчас. Тверская… Она ли это? Раздалась в плечах и эвон как вымахнула: глянешь на верхние этажи, шапка валится. А этажи-то, этажи, как кубики из разноцветного стекла. Не дом, а стеклянная башня…

Трамваев не видно. Бегать не по чему. Улица без трамвайных путей, как плешь, гладкая. По улице — слоны не слоны — хаты на колесах катят, пузатые и глазастые. И называется Тверская не Тверской, а как-то чудно, по-другому. Вдоль тротуаров красные ящики стоят, узкие и высокие. Как скворечники, у каждого скворечника — леток-роток. Только не сам ест, а других кормит. На скворечнике, как на пальтеце, пуговки в ряд, сверху вниз. На каждой пуговке что-нибудь нарисовано: крендель, пирог, конфета, яблоко, папироса… Пуговица-кнопка. На что нажмешь, то и выскочит. Левша, пока шел, все кнопки перебрал. Кроме одной — папиросной. Столяров, уезжая, слово взял — куревом не баловаться. Слово Левша держит, не курит, зато ест за троих. И чем больше ест, тем сильнее есть хочется. Во сне всегда так. Ешь, ешь, а наесться не можешь. Вот и опять хочется… Левша нажал пуговку с пирогом и — дудки! Леток-роток ничего ему не выдал. Ах, так, ну погоди! Левша на расправу скор. Схватился со скворечником и давай трясти, как сверстника в драке.