Безвестный край - [4]

Кто был рядом — будто надвинулись на него, нависли. Обозлились. Забьют ведь насмерть в запале. А это значит — мы тогда все разом за ним уйдем.

Мгновение это — секунда или сколько там, — а я будто в руках небытие подержал. Всего-то шаг и нужен. И даже того не надо, лишь промолчать и позволить убить его. Всего лишь отвернуться.

— Стоять! — крикнул я. — Не трогать! Он нам нужен! Мы его заставим! Дописать — заставим!

И накатившая пустота, как волна, скрыла все другие мысли, сгладила, распрямила пружину внутри, словно та не железная была, а бумажная — просела, провисла безвольно.

… где-то за моей спиной все плакал Ди…

* * *

— Ты напишешь о каждом, — заявил я, — то, что я тебе скажу!

Кто еще мог знать, о чем они мечтали? Нет, Создатель уже ничего не знал о тех, кого создал. Они изменились, а он забыл. И нити, что тянулись к нему, истончались изо дня в день. А потом рвались, и тогда… башни, дворцы, хижины и герои рассыпались, а оставшиеся развеивали песок по ветру над обрывом, как пепел после кремации.

Создатель уже ничего не знал.

Я знал.

— Я расскажу тебе, что произойдет дальше с каждым, — говорил я, кивая и убеждая самого себя, — ты запишешь. Курсор в твоем механизме двинется, герои возродятся. И у них всё будет хорошо. Ты меня понял?

Он так и сидел в пыли, вытирая кровь, размазывая её по щекам и ладоням, и держал на коленях механизм Создателя. И смотрел на меня снизу. Не со злостью, а так, словно не Зеё его ударила, а он сам себя наказал.

Зеё, Ди, Эйт, Викинг — все, кто были теперь моей командой, все, о ком я заботился после того, как высыпал в обрыв останки экипажа моего корабля — притихли и тоже смотрели на меня. Они никогда не видели меня таким.

— Этот механизм, — Создатель глянул на него и снова поднял взгляд, — тоже работает от электричества. Заряда батареи хватит на три часа. Я не успею… обо всех не успею… Можно лишь, — он обвёл взглядом мою команду, — можно про кого-то одного.

Растерянные взгляды друг на друга.

Ах, ты сволочь!

Мы теперь выбирать должны? На каких весах прикажешь измерять, кому жить, а кому — нет? На весах возраста? Одиночества? Сумасшествия? Или, может, любви?

И ведь кто-то должен сказать первое слово.

Я должен сказать первое слово.

А я замялся, думал о Зеё… Да, конечно, должен быть благородным и сказать: «Пусть это будет школьница. Пусть это будут подростки. Пусть это будет Эйт». Но я мог думать только о Зеё.

— Если про одного — я сразу отказываюсь, — негромко сказал Викинг.

— Я отказываюсь, — всхлипнул Ди.

— Я отказываюсь, — отрезала Зеё.

— Я отказываюсь, — повторил я.

— Я отказываюсь, — один за другим сказали малолетки.

И даже Эйт отрицательно качнул головой.

Все отказались, словно поклялись. Но ни один не сказал: «Пусть это будет он или она». Никто не назвал имени, не смог сделать выбора. Значит — жребий.

* * *

Шёпот Зеё, все ещё взволнованный, наполненный отголосками нервной дрожи:

— Я его ударила… ударила… открытой ладонью, а он не умер! Это значит — можно не бояться? Это значит — я больше никого не убью? Случайно, как тогда — Тани? Ты помнишь Тани? Когда я хотела удержать, а получилось — убила? Можно не бояться? Можно?

— Можно.

Ее тонкие пальцы в моих ладонях. И этот её шёпот — куда-то мне в ключицу… приникла, прижалась.

— Я хочу поговорить с ним, с Создателем — пусть не пишет обо мне. Если ты хочешь — пусть о тебе, но не обо мне, не хочу уходить, хочу с тобой.

— Да.

— Ты обещаешь?

— Да.

И не дело тебе знать, что мой жребий я отдам тебе. Что ждёт тебя здесь? Что я могу дать, если ничего не могу дать? Нет, Зеё, я даже сомневаться не буду.

* * *

Трава над обрывом густая и мягкая; наверно, на краю всегда так, всего вдоволь — нежного запаха цветущих вьюнков, закатного солнечного тепла, стрёкота кузнечиков, бесшабашной силы ветра. Ладонью провести по острым кончикам травинок, ощутить, как покалывают кожу.

Неспешное безразличие облачной пелены успокаивало. По её границе тоже хотелось провести ладонью, как по взбитым сливкам. Или палец окунуть и облизнуть потом.

За моей спиной засыпал город, взбудораженный, но кажущийся сдержанным. Завтра мы будем тянуть жребий. Создатель сказал, что механизм уснул, и он его разбудит, когда мы решим. Если жребий выпадет мне, я отдам его Зеё.

И только голос всё не умолкал, звучал тихо и назойливо:

— Я всегда думал — увлечение. Хорошее, затягивает. Когда пишешь, чувствуешь власть. А потом — восторг, когда герои слушаться перестают. Так набросаешь что-то, один отрывок, второй, нравится, а времени до ума довести нет. Или тупик, когда не знаешь, что будет дальше, и надо бы сесть, подумать, решить… А потом что-то другое приснится или надумается, и хватаешься за то, что кажется интереснее. Я же не знал…

— Теперь знаешь, — сказал я траве, облакам и закату.

Не хотел разговаривать с Создателем.

— А еще усталость. Накапливается и потом держится долго и уходит лишь тогда, когда кто-то коснётся. Чувствуешь себя, словно в облаках плывёшь — не видишь, куда, зачем. Топчешься на месте, заботишься о насущном, а потом вдруг думаешь, что ты сам как недописанная книга. Только твой сюжет двинуть некому, — он помолчал. — Капитан… всё же — как твоё имя?