Я свернул с проспекта на свой уровень и собирался поставить автомобиль в гараж, когда заметил, что посреди подъездной дорожки расположился уличный омилий. Сидя на пятках и сложив ладони особым жестом — будто пряча в них яблоко или мячик для настольных игр, — он чуть раскачивался вперед-назад. Но хотя бы не проповедовал, за что ему огромное спасибо. Если бы еще сошел с моей подъездной дорожки — вообще хвала Двуликому!
Я посигналил, но омилий даже не глянул в мою сторону.
Пришлось остановить машину, выйти на тротуар и тронуть его за плечо. Он дернулся, вскинул голову — и только тогда я понял, что освободить дорожку он попросту не может. У проповедника были все признаки третьей стадии отравления — помутневшие глаза, потрескавшиеся губы, серая кожа в мелких волдырях. Омилий дернулся снова, и еще, и еще — и я понял, что у него начались судороги.
Рывком подняв на ноги, я дотащил его до машины и усадил на заднее сиденье. Омилий хрипел, вращал глазами и упорно кивал в сторону дверцы, отчего жгут волос на макушке наполовину раскрутился и ощетинился неопрятными лохмами. На подъездной дорожке осталась его сумка, я поднял ее, швырнул ему на колени. Проповедник перестал дергаться, расслабился.
А я сел за руль и попытался вспомнить, где находится ближайшая проточина.
Далеко ехать не хотелось, тем более сейчас, вечером, после работы.
— Есть доступ в трех кварталах отсюда, — вполоборота сказал я омилию. — Будем надеяться, что его не разгромили, как тот, что в торговом центре.
Разгромленная проточина находилась неподалеку от моей конторы, очень удобно. Было. Пусть в обеденный перерыв обычно собиралась очередь, но сама процедура недолгая, ждать особо не приходилось. Документы проверяют дольше, да пока еще разрешение придет из базы данных, да пока оплату с карточки переведут… Но все равно удобно.
Сегодня пришел — а там весь торговый центр оцеплен, не только последний этаж. Толпа перед дверями собралась, торговцы шумят, за товар волнуются; кто-то говорит, что проточину взорвал смертник, попал в самую точку доступа и взорвал; кто-то утверждает, что сам видел, будто лишь на дверь кислотой плеснули; а кто-то божится, что это прорыв из Верхнего мира. Как будто первый раз такое, в самом деле.
Проточину, конечно, починят, и аппаратуру наладят. Но пару месяцев придется в другую ходить. Искать ее еще… Будто у меня других забот нет. Вот же фанатики упертые!..прям как мой омилий.
Я обернулся, глянул на него. Ничего, отойдет. Третья стадия не смертельна, а до четвертой далеко. В четвертой его бы так судорогами скрутило — одному не разогнуть.
Документов у омилия не оказалось.
Ответить, куда они подевались, он не мог. Я трижды перерыл его сумку, а потом и вовсе выложил содержимое на пол, все эти свитки, переписанные вручную, и книжечки, отпечатанные в типографии, пучки высушенных трав и склянки непонятно с чем — бесполезно. Не нашел. В карманах его брюк и рубахи проверил, прощупал шов накидки, какую носят все проповедники — пусто.
А тут очередь напирает, никому и дела нет до уличного омилия в третьей стадии отравления.
— Молодой человек! — сжалилась надо мной девушка из персонала. — Давайте уже ваши документы, и я его пропущу. Только помогите ему дойти.
Втолкнув проповедника в самое жерло проточины и захлопнув тяжелую металлическую дверь, я привалился к ней плечом. Почувствовал вибрацию. Там, внутри, умные машины истончали преграду между Нижним и Верхним мирами, она трещала по швам и рвалась, а омилий исходил предвкушением. Если, конечно, что-то соображал. И даже если не соображал. Не важно. Я будто сам чувствовал, как Верхний мир распахивался яркой бездной, и хотелось взмыть, хохоча, ураганом, смерчем распороть горизонт и выплеснуть ярость. И очиститься.
Верхний мир стоит только почуять — и все происходит само.
Словно безумие накатывает.
— С вами все хорошо? — крикнула девушка из персонала, высунувшись из окошка.
Я, оказывается, и сам не заметил, как сполз на пол.
А за дверью, похоже, все уже закончилось.
Омилий оказался куда моложе, чем я подумал сначала. Когда он вывалился из двери, встрепанный и в перекошенной накидке, проточина, конечно, закрылась, но запах, сладкий запах Верхнего мира заставил дернуться теперь уже меня. Омилий глянул недобро — и глаза у него оказались голубыми, а кожа была чистой, чистенькой, безо всяких волдырей и морщин. И вообще он был тупой юнец, фанатик-аскет, которого наверняка не первый раз в проточину силком запихивают.
И как они все проповедуют со своими волдырями? На них же смотреть противно, на отравленных.
— По… гибель, — бормотал фанатик. — Отрава…
— А меня Навард зовут, — усмехнулся я.
— Побыстрее там! — раздалось требовательное со стороны пропускного окошка.
— Где моя сумка? — буркнул омилий.
И не подал руки, пока я вставал с пола.
Зато не постеснялся сунуться за мной в машину. Нагло уселся на пассажирское сиденье и надулся, как обиженный ребенок. Ни к одному омилию в жизни больше не подойду.
Оказавшись за рулем, я с силой захлопнул дверцу и развернулся к спасенному фанатику:
— Что надо?
— Документы мои пропали.
— Я это заметил.
И не только заметил, но и подарил ему свой выход в Верхний мир, заплатил за него, да никакой благодарности не дождался.
