Уровень отравления - [2]

— Меня без документов из города не выпустят.

Он уже не бурчал, а говорил нормально. Вроде как просил даже. Но — не просил.

— Ну не выпустят — и не выпустят. Поживешь в городе.

Он привычным движением скрутил волосы жгутом, закрепил их шпилькой на макушке и сложил ладони символичным жестом перед собой, будто опять обхватив яблоко или поймав мотылька.

— Извините, пожалуйста, что доставил вам неудобства или оскорбил непочтительностью, — затянул он. — Но не могли бы вы отвезти меня туда, где нашли? Там могли остаться документы.

Да, теперь уже просил.

Ну, фанатик, ну, аскет. Но дурной ведь юнец. Безобидный по большому счету.

— Хорошо, — сказал я. — Отвезу.

Тем более что все равно собирался домой.

Подъездная дорожка была чиста, как никогда. Единственную оброненную омилием брошюрку отнесло вентиляционными потоками к стене дома, где и распластало на фундаменте, как погибшую птицу. Пока мы бродили и приглядывались, освещение уровня совсем потускнело, и мне пришлось пригласить омилия в дом. Ничего бы с ним, конечно, не случилось и на улице, и наверняка он привык спать на скамейках в рекреационных зонах, но сгонять его утром с той же дорожки не хотелось. Время опять же тратить. Даже если он сейчас уйдет — все равно ведь утром вернется, чтобы при полном освещении документы искать.

Тем более вел он себя спокойно, а перед ужином прочитал вполне неплохую молитву Двуликому. Правда, закончил ее пожеланием всем живущим в этом доме приобщиться к аскезе. Всем живущим — это, значит, мне. Я кивнул — и забыл.

Помолившись над тарелкой каши, проповедник снял накидку, сложил вдвое и перекинул через спинку стула. Я как-то раньше не интересовался убранством омилиев, а теперь рассмотрел. Это был вырезанный из ткани круг с прорезью, чтобы надевать через голову. Тоже символ.

— Что тебя занесло на эту улицу? — спросил я. — Тут же тихо. Безлюдно почти. Ни магазинов рядом, ни выходов на другие уровни.

— Мне нужно уйти из города. Я шел. Потом устал, хотел отдохнуть…

— И провалился в третью стадию, — закончил я.

Он кивнул и зачерпнул побольше каши.

— А в Верхний мир не выходил дней десять?

— Две недели, — с гордостью сказал он.

— И как тебе жилось эти две недели?

— Нормально.

«Ну да, — подумал я, — молодой организм быстро восстанавливается. Можно творить с собой, что хочешь. И пусть творит, мне-то что…»

— Нормально? — переспросил я. — Мне так не показалось.

Он отложил ложку.

— Сознательная аскеза способна творить…

— Послушай, если я захочу узнать, что способна творить сознательная аскеза, я возьму одну из твоих книжечек и почитаю.

Омилий поджал губы и замолчал.

…Я услышал проточину издалека.

Она истекала запахом и нежным шепотом, и я шел, пробирался по пустым улочкам, блуждал по уровням, поднимаясь все выше. Проточина была одна, одна во всем Нижнем мире, и она была моя, звала меня.

У последней двери меня настигли.

Вчерашняя добрая девочка, которая пропустила омилия по моим документам, вдруг выросла за моим плечом и схватила за руку.

— Оплатите, пожалуйста, доступ, — потребовала она.

Я отдал карточку, девушка положила ее на выпрямленную ладонь, подержала, словно взвешивая — и вдруг сжала пальцы в кулак, сминая карточку в труху.

— Недостаточно средств.

Проточина вздохнула за дверью, и я стал доставать из карманов все, что у меня было — документы, ключи от машины, от конторы, от дома… и девушка раз за разом сжимала ладонь, кроша все это в пыль.

— Недостаточно… недостаточно… — говорила она, и с каждым сказанным словом ее лицо бледнело, трескались и кровоточили губы, волосы запутывались колтунами, и вскоре легкие судороги пошли по рукам.

Лишь когда я понял, что больше мне нечего отдать, девушка победно улыбнулась и отступила. Упала на пол и свернулась в судороге, подтянув колени к груди.

А я шагнул в открытую дверь.

Проточина встретила меня, расцвела, пропустила в Верхний мир, безграничный и желанный до боли в сердце. Я пил его, сколько хотел! Вбирал в себя, тянул, что было сил — и не мог остановиться! Верхний мир распирал меня изнутри, я становился больше, рос неуправляемо, и вскоре стены проточины, внезапно ставшей слишком тесной, затрещали и с грохотом обрушились…

… я проснулся и понял, что какой-то звук разбудил меня.

В темной комнате кто-то ходил. Копался в моих вещах. Что-то искал. Проповедник?

В темной комнате в моих вещах копался проповедник, и бледное пятно света поочередно переходило с полки на полку. Он держал в руке одну из своих скляночек, время от времени взбалтывал ее, и та слабо светилась.

Документы! Ему нужны документы и деньги, чтобы выбраться из города! Он хочет меня ограбить! Тупой юнец, безобидный омилий, уличный бродяга, которого я вытащил из третьей стадии отравления!

Да, все же тупой. Кто ж ему оставит документы на полке?

Я медленно и бесшумно поднялся, подхватил табурет за ножку, подкрался — и с силой опустил его проповеднику на голову. Он осел мне под ноги, скляночка хлопнулась на пол, и слабое свечение растеклось лужей по моей спальне.

Второй раз за сегодняшний день я тащил омилия волоком в машину. Скрутил ему руки за спиной и пристегнул его к сиденью. Сумку бросил под ноги, в ней что-то звякнуло. Наверно, правильным было бы вызвать полицию домой, но я хотел избавиться от юнца как можно скорее.