Бессмертный корабль - [4]
Задув свечу, Белышев наклоняется к Липатову:
— Передай Алонцеву, чтобы оповестил радистов. Предупреди Векшина: ему, как вестовому, удобно, пусть повидает Бахмурцева. К Марушкину в кочегарку я погодя сам спущусь.
— Передам, Шура.
Липатов бесшумно выбирается из тоннеля и едва успевает прошмыгнуть под трапом к запасному выходу.
— Воистину в преисподней обретаетесь! — раздается над головами машинистов.
— Шпик долгогривый! — с ненавистью бормочет Минаков.
Железный трап, сотрясаясь, звенит под нажимом каблуков.
— ... первым делом перерезать провода ...
В машинное отделение спускается корабельный священник Покровский — правая рука Ограновича по надзору за командой. Сложив щепотью пухлые пальцы, он размашисто крестит разобранные механизмы и подозрительно осматривает машинистов.
Моряки давно на местах. Каждый занят своим делом. Сверчками поют напильники в ловких руках, стучат молотки.
Ремонт в полном разгаре.
Душно в кубрике. Морозный воздух из вентилятора не освежает. Койки, растянутые под потолком, пусты. Машинисты сидят вокруг стола.
Печально бренчит гитара, заунывно поет машинист Брагин:
— Так и с ними поступят, — уверяет Брагин.
Моряки отмалчиваются.
Тоскливым взором Минаков обводит кубрик, прислонившихся к стене возле двери Белышева и Лукичева, долго и надрывно ругается.
Песня угнетает.
Всхлипнув на все лады, умолкает гитара. Это Белышев вырвал ее из рук Брагина.
— Не растравляй сердца людям и не приваживай унтеров: шныряют вокруг да около, в отсеках[9] и на палубе!
— Один конец. Всем нам вахту нести, где братва лежит — потемкинцы, очаковцы, азовцы...[10]
Лукичев с презрительным сожалением глядит на Брагина:
— Чего ноешь? Господа-то меж двух огней очутились. Дождемся утра — увидим, на чьей стороне сила.
— Дождемся... как Осипенко дождался!
Машинисты еще ниже клонят головы: нет ничего горше, чем мысль о поражении. И не вытравить из памяти событий, происшедших нежданно-негаданно всего-навсего несколько часов назад.
...Незадолго до вечерней молитвы, ко времени которой было приурочено восстание, в жилых палубах появились вооруженные офицеры во главе с Ограновичем. Сопровождаемые кондукто́рами[11], они обошли кубрики и, постращав моряков, пригрозив рано или поздно расправиться с зачинщиками, вернулись в кают-компанию.
Стало ясно: план восстания выдан. Слишком много людей знало о нем — почти вся команда.
И все же Никольский решил не играть с огнем.
Едва Огранович и его свита удалились, в машинный кубрик ворвался комендор[12] Евдоким Огнев:
— Уводят! Арестованных уводят!
Смяв оцепление унтеров, моряки ринулись к трапам на верхнюю палубу. Действительно, на льду гавани виднелись в кольце солдат три человека: семеновцы уводили рабочую делегацию в город.
Стоголосый крик взлетел над кораблем:
— Ура! Наша взяла!..
Строевой матрос Осипенко, сжимая кулаки, рванулся на корму, где сгрудились вокруг Никольского офицеры и кондукторы. Волной хлынули туда вслед за матросами боцманской команды кочегары, электрики, машинисты, комендоры. И тотчас в морозном воздухе отрывисто захлопали выстрелы.
Будто отброшенные невидимым напором, моряки подались обратно. Белышев скачком метнулся за орудие — это спасло его. Пластом рухнул, раскинув руки, и навсегда замер Осипенко. Машинист Фокин, как слепой, засновал из стороны в сторону и, не находя спасения от пуль, выбросился с пятисаженной высоты на лед гавани. Оставляя за собой кровавый след, заковылял к тамбуру машинист Власенко. Его подхватили Бабин и Липатов.
С причала зачастили залпы: по сигналу Никольского открыла стрельбу рота семеновцев. Сбивая краску с надстроек, на палубу посыпались пули.
Белышев, сгибаясь, перебежал к трапу и прыгнул вниз, туда, где машинисты хлопотали над стонущим Власенко. Изодрав на куски тельняшку, Лукичев втугую забинтовал ногу раненому. Власенко притих.
Тишину прорезал трубный звук: горнист сзывал команду на парадный сбор. Колесо корабельного распорядка продолжало крутиться.
Моряки мрачно повиновались.
Став рядом с Белышевым в строй, Неволин подтолкнул соседа и незаметно повел взглядом на мостики.
Оттуда на моряков смотрели наведенные кондукторами пулеметы.
— Стройся по ротам! — скомандовали унтера.
Матросы машинной команды послушно заняли свои места в шеренге.
Смеркалось. Время вечерней молитвы истекало. Люди закоченели на морозном ветру. Белышев и Лукичев плечами подпирали изнемогшего Власенко.
Совсем стемнело, когда из кормового тамбура выбрались командир и старший офицер. Вспыхнув, заскользил вдоль оцепенелого строя тоненький луч карманного фонаря. Двухчасовой обыск судовых закоулков и матросских рундуков закончился ничем. Ни агитаторов с берега, присутствие которых заподозрил Никольский, ни запрещенной литературы не было обнаружено. Не оказалось посторонних людей и в строю.
