Беседы о литературе: Восток - [49]

«Мне кажется, – продолжает Франсиско, – в Гранаде нас привлекала именно ее духовная сломленность, неодолимая тоска по невозвратному и бурному прошлому. Душа Гранады словно таится в закоулках. Город взбирается на холмы, вверх, в тщетной надежде вырваться на свободу; здесь даже фонтаны словно бы сомневаются, струиться им или нет, а кипарисы мрачно темнеют на фоне высокого прозрачного неба. Гранада застенчиво прячется в себе самой…»

Так писал Франсиско Гарсиа Лорка. А что говорил о Гранаде его старший брат Федерико в своих стихах?

Склоны, и склоны, и склоны —

и на горах полусонных

мулы и тени от мулов,

грузные, словно подсолнух.

В вечных потемках ущелий

взгляд их теряется грустно.

Хрустом соленых рассветов

льются воздушные русла.

У белогривого неба

ртутные очи померкли,

дав холодеющей тени

успокоение смерти.

В холод закутались реки,

чтобы никто их не тронул.

Дикие голые реки,

склоны, и склоны, и склоны…

Вверху на башне старинной

в узорах дикого хмеля

гирляндой свеч опоясан

высокий стан Сан-Мигеля.

В окне своей голубятни

по знаку ночи совиной

ручной архангел рядится

в пернатый гнев соловьиный.

Дыша цветочным настоем,

в тоске по свежим полянам

эфеб трехтысячной ночи

поет в ковчеге стеклянном.

Танцует ночное море

поэму балконов лунных.

Сменила тростник на шепот

луна в золотых лагунах.

Девчонки, грызя орехи,

идут по камням нагретым.

Во мраке крупы купальщиц

подобны медным планетам.

Гуляет знать городская,

и дамы с грустною миной,

смуглея, бредят ночами

своей поры соловьиной.

А в час полуночной мессы,

слепой, лимонный и хилый,

мужчин и женщин с амвона

корит епископ Манилы.

Один Сан-Мигель на башне

покоится среди мрака,

унизанный зеркалами

и знаками зодиака, —

владыка нечетных чисел

и горних миров небесных

в берберском очарованье

заклятий и арабесок.[40]

«Гранада любит малое, – писал Федерико Гарсиа Лорка. – В нашем говоре даже глаголы становятся уменьшительными… Гранада, тонкая и тихая, замершая на вечной стоянке в кольце своих гор, ищет дали в себе самой… Умаляется время, пространство, море, луна, и, как ни удивительно, даже действие. Мы не хотим, чтобы мир был таким великим, а море глубоким… Гранада не может выйти за ворота. Иная, чем города на побережье или больших реках, города, которые странствуют и возвращаются, богатые впечатлениями, – целомудренная и одинокая Гранада замыкается, прячет свою странную душу и обращена ввысь, в единственную свою звездную гавань.<…> Дворец Альгамбры – чертог, увиденный андалузской фантазией в перевернутый бинокль, – вечно был стержнем нашей эстетики. Кажется, что Гранада так и проглядела выросший в ней дворец Карла Пятого и сухо вычерченный собор… Ни цезарианской традиции, ни колоннад. Гранада до сих пор пугается своей холодной колокольни и ютится в древних нишах с комнатным миртом и ледяной струйкой, чтобы вырезать из твердой древесины крохотные камеи цветов. Ренессансная традиция, оставляя в городе яркие следы своей энергии, расслабляется, растворяется или, вышучивая властную монументальность эпохи, создает немыслимую колоколенку Святой Анны – крошечную башню, скорее для голубей, чем для колоколов, с исконно гранадским изяществом и обаянием».

В Гранаде – добавлю я уже теперь от себя, размышляя над текстами Лорки, – мир дан как бы в уменьшенном виде, в миниатюре. Вся Гранада – как будто городок, нарисованный на крышке маленькой шкатулки.

«Гранада – для сновидений, – пишет Лорка. – Со всех сторон ее обступило несказанное.<…> Ее голос – это тот неведомый, что слетает с балкона или вылетает из темного окна. Голос безымянный, жгучий, полный невыразимой благородной печали». (Вот прозаический комментарий к тем стихам, которые мы с вами сейчас читали.) «Чтобы расслышать его, надо… разбудить и разгадать сокровенное в себе самом, иными словами – попытаться стать поэтом». Разгадать сокровенное в себе самом… Прошу вас запомнить эту формулу, запомнить это выражение, потому что мы к нему еще вернемся сегодня.

«Безоблачный вояжер, – пишет Лорка, – переполненный весельем и паровозным гулом, катит к огням Валенсии. Разгульный – в пасхальную Севилью. Сжигаемый тоской по пляжной наготе – в Малагу. В Гранаду едет грустный созерцатель, чтобы забыться одиночеством, греясь у шафранных, темно-серых и бумажно-розовых стен Альгамбры, где густеет на древних холмах настой чабреца, сырого мха и соловьиного щекота. <…> Забыться одиночеством… и ощутить, насколько игра воды здесь не забава, как в Версале, но крестная мука воды, ее агония. <…> Приезжего, плохо осведомленного, поразит, помимо немыслимой изменчивости пейзажа, цвета и запаха, ощущение, что Гранада – столица государства со своим искусством и литературой и озадачит любопытная помесь Гранады иудейской и Гранады мавританской, внешне спаянных христианством, но доныне живых и втайне даже от самих себя – бескомпромиссных. <…> Борьба длится, скрытно и незримо… впрочем, зримо, ибо красный городской холм венчают два чертога, оба мертвые – Альгамбра и дворец Карла Пятого, и смертный их поединок отзывается в сознании каждого гранадца».

Так говорил Федерико Гарсиа Лорка, который прекрасно знал, что Гранада – это прежде всего город святого Хуана де ла Круса. «В горней поэзии Сан Хуана де ла Круса, – пишет Лорка, – возникают и кедр, и кинамон, и фонтан, и тогда испанская мистика обретает черты Востока. Вот он, на холме – олень, уязвленный любовью».