Беседы о литературе: Восток - [175]

42. Поэзия губит в душе человека разумное начало (ἀπόλλυσι τò λογιστικόν). Для Платона, да и вообще для любого представителя античной цивилизации, обвинение страшнее этого найти нельзя. В древности все были рационалистами: раз поэзия губит разумное, значит, она должна быть упразднена. Поэзия возбуждает чувства: всякое чувство – страсть, а страсть – это болезнь, от которой исцелить может только рассудительность, поэтому главная нравственная добродетель – умеренность. Наше отношение к рационализму иное: мы знаем, что главное в человеке – не рассудок, а сердце. «Если я всё знаю… любви же не имею, то я – ничто»[226] (1 Кор 13: 2). А ведь любовь-то – это чувство. Значит, не всякое чувство – болезнь. От страстей нас исцеляет совсем не умеренность и не рассудительность, а покаяние. Покаяние же – это слёзы: «Слезы, Спасе, очию моею и из глубины воздыхания, чисте приношу, вопиющу сердцу: Боже, согреших Ти, очисти мя»[227]. Значит, и покаяние – чувство. Следовательно, поэзия заслуживает высшей похвалы, если она возбуждает покаянные чувства.

43. Древних поэтов, хотя они были язычниками, я решительно предпочитаю новым. Когда читаешь Цицерона или Горация (даже Горация!), поражаешься каждому проблеску истины, у них встречающемуся. Они жили до Спасителя (Hor[atius] умер, когда Господь был еще ребенком) и ничего не слышали о Евангелии. Они жили в те исторические эпохи, когда над человеческими умами властвовали разнообразные и самые нелепые суеверия, и всё-таки в их душах пробуждались иногда христианские чувства. Открываешь какого вам угодно нового поэта, и везде бросается в глаза возврат к язычеству. Я говорю не о том, что у любого из них на каждом шагу встречаются хариты и купидоны. Я говорю не о том даже, что поэты в своих стихах то и дело уверяют, что они молятся Венере. Всё это в конце концов можно понимать символически. Что же касается до купидонов, то они относятся главным образом к форме выражения мыслей в новой поэзии. Не в форме дело: преп. Иоанн Дамаскин не гнушался языческой формой в своих творениях, а в них, несмотря на это, нет ничего языческого (я имею в виду прежде всего 2-й канон Рождества Христова). Главная беда новой поэзии в том, что само содержание в ней языческое. [Июнь 1982 года]

44. Русская поэзия в XVIII веке возникла как слепок с французской (Ломоносов сразу занял место Франсуа Малерба, Княжнин – Корнеля и Расина, Карамзин – аббата Делиля, а Батюшков – Эвариста Парни). Французская поэзия, в свою очередь, была вскормлена римской, а современная русская поэзия выросла исключительно на том фундаменте, который был заложен в XVIII веке, вот откуда ее языческая природа. Беда, таким образом, заключается в том, что поэзия пришла к нам из языческого Рима, а не из православной Эллады. Гораций, а не преп. Ефрем или Андрей Критский стояли у ее колыбели. Можно утешать себя только тем, что Пушкин к концу жизни, возможно, понял это и по этой причине, не случайно, написал «Отцов-пустынников». 16.VI.1982

45. Хотелось бы думать, что Ломоносов, Херасков, Державин и другие поэты XVIII века пытались примирить французскую Музу с православною верой и поэтому сочиняли парафразы Псалмов Давидовых, но, увы, они делали это, опять-таки подражая Малербу и Буало. [Июнь 1982 года]

46. В.С.Соловьёв называл село Мишенское, где В.А.Жуковским была написана элегия «Сельское кладбище» – «Уже бледнеет день, скрываясь за горою», родиной русской поэзии. Пожалуй, и в самом деле в этих стихах, хотя они заимствованы у Томаса Грея, впервые в русской поэзии наметился возврат к тому, с чего она начиналась в древности – «Слову о погибели земли Русской»: «О светло светлая и украсно украшена земля Руськая! И многыми красотами удивлена еси…» Возврат этот до конца невозможен в силу самой природы поэзии как искусства, пришедшего из Античности, но, если ты вспомнишь некоторые стихи Хомякова, А.Майкова и К.Р., то увидишь, что Жуковский, к счастью, не одинок, и не случайно не Петербург и не Москва, а сельское кладбище в русской глубинке вызвало эти чувства в душе поэта. Вспомни об этом, когда случится тебе оказаться на деревенском погосте.

47. С детства я терпеть не могу очередей; но нет правила без исключения: как же радует сердце очередь к свечному ящику, к святой плащанице, к мощам преподобного Сергия… Июнь 1986 года

48. Церкви почти не видно: она утопает в зелени кленов. Столетние клены… Кто их посадил? Увы, старожилы не помнят. «Яко тысяща лет пред очима Твоима…»[228] Вросшие в землю кресты над могилами и колокольчики белые и голубые. «Яко день вчерашний, иже мимоиде, и стража нощная…»[229] В траве кое-где саркофаги из белого камня. У Бога все живы. Обедня уже отошла. Идет панихида: Христос моя сила… А над могилами щебечут птицы. Господи, упокой усопших… Дым от кадила мешается с запахом луга. Служба кончается. Я дочитываю благодарственные молитвы: «И сподоби мя до последнего издыхания…»[230] Тишина. Элегическое настроение. Поневоле тут заговоришь стихами.

49. «Скрип шагов вдоль улиц белых…»[231] Это из Фета. Рождественская ночь. Пять часов утра. Я возвращаюсь домой после первой Обедни «вдоль улиц белых». Мороз сегодня не страшен: «Христос на земли – возноситеся!»