Беседы о литературе: Восток - [149]

Меня очень волнует агрессия, которая проявляется в эфире радиослушателями. Ведь Владимир Соловьёв говорил о русской идее как о рождении от Духа Истины огня любви. И о греховности нашей надо говорить как можно больше, чтобы мы поняли, как мало в нас любви.

Ну, а что касается Великого поста, то это время Самим Богом предназначено для того, чтобы мы становились добрее, для того, чтобы мы искали путей к сердцам друг друга, для того, чтобы мы искали мира и шли по дорогам мира. Поэтому я и говорю о том, что, осуждая идеи: фашистские идеи, коммунистические идеи и многие другие античеловеческие идеи, – мы не должны осуждать людей, особенно людей старых. Мы должны искать пути к их сердцам. И мы должны помочь им, а помочь человеку можно только одним – любовью.

Всеволод Гаршин: Антивоенная проза 7 февраля 1997 года

Сегодня мне хотелось бы с вами поразмышлять немного о творчестве Всеволода Михайловича Гаршина, о творчестве одного из самых печальных, одного из самых трагичных русских писателей. Гаршин и прожил недолго, и много болел, и написал не много. Но, быть может, по пронзительности написанного трудно найти кого-то, кто был бы с Гаршиным сравним.

Участник русско-турецкой войны, событий 1877 года, Гаршин начал именно с того, что стал писать в «Отечественных записках» о войне. Это рассказ «Четыре дня» и повесть «Из воспоминаний рядового Иванова».

Герой первого из этих рассказов лежит тяжело раненный среди мертвых, лежит в течение четырех дней. Рядом с ним мертвец, которого он называет соседом. Проходит еще один день – и сосед делается страшнее всякого описания. «Раз, когда я открыл глаза, чтобы взглянуть на него, я ужаснулся. Лица у него уже не было. Оно сползло с костей. Страшная костяная улыбка, вечная улыбка показалась мне такой отвратительной, такой ужасной, как никогда, хотя мне случалось не раз держать черепа в руках и препарировать целые головы (герой рассказа – студент-медик. – Г.Ч.). Этот скелет в мундире с светлыми пуговицами привел меня в содрогание. “Это война, – подумал я, – вот ее изображение”».

Да, действительно. Вот ее изображение: улыбающийся страшной улыбкой череп, «скелет в мундире со светлыми пуговицами». Пожалуй, эти тексты Гаршина – «Четыре дня» и «Из воспоминаний рядового Иванова» – это первый опыт в нашей литературе по-настоящему антивоенной прозы, очень жесткой, местами просто беспощадной, но абсолютно необходимой.

Привезли убитых. «“Что ж вы думали, глядя на них?..” <…> – “Много. И больше всего о том, что они уже не пушечное мясо. Для них уже не нужно спайки и дисциплины; и никто не будет истязать их ради этой спайки. Они не солдаты, не подчиненные! – говорил я дрожащим голосом. – Они – люди!”»

Вот, быть может, лейтмотив военной прозы Всеволода Гаршина: «Они – люди». А мы сегодня об этом, между прочим, далеко не всегда помним. Мы размышляем о том, насколько нужна, или полезна, или необходима – всё равно, в конце концов, каким словом определить – война в целях защиты национальных интересов, но забываем, что гибнут люди. Война в Чечне, которая ничего не решила, но унесла столько жизней, – страшное тому свидетельство. «Они – люди». Герой Гаршина на войне чувствует себя среди людей, видит человеческую беду.

Это один герой. Другой герой, который на память знает целые страницы из немецких поэтов, может рассуждать о литературе как по писаному, бьет солдат, и так в течение всей повести, в конце концов прозревает, плачет, с ужасом повторяя одно: «Пятьдесят два, пятьдесят два». Пятьдесят два солдата были убиты из его роты. Человек, современник Гаршина, спит духовно. Помните в «Песни песней»? «Я сплю, а сердце мое бодрствует»[139]. А здесь всё происходит наоборот. «Мы бодрствуем, – могли бы сказать современники писателя, – но сердце наше спит». Именно об этом, наверное, писал Тютчев, когда восклицал: «Не плоть, а дух растлился в наши дни»[140]. Гаршин описывает и этот сон, и эту духовную дремоту, и то, как человек из нее выходит.

Этому посвящен его рассказ «Ночь». Это рассказ о самоубийце, который, достав револьвер и вставив в него патрон, пишет прощальное письмо. «…Вынул из ящика тетрадку почтовой бумаги и, переменив несколько перьев, которые не писали, а ломались и портили бумагу, и испортив несколько листов, наконец, вывел: “Петербург, 28 ноября 187^*”. Потом рука сама побежала по бумаге…» Письмо оканчивается словами: «Прощайте, люди! Прощайте, кровожадные, кривляющиеся обезьяны!»

И в тот момент, когда он уже взял револьвер, «в открытое окно раздался далекий, но ясный, дрожащий звук колокола».

«– Колокол! – сказал Алексей Петрович, удивившись, и, положив револьвер снова на стол, сел в кресло.

– Колокол! – повторил он. – Зачем колокол? Благовестят, что ли? На молитву… Церковь… духота… Восковые свечи. Старенький поп, отец Михаил, служит жалобным, надтреснутым голоском; дьячок басит. Хочется спать. В окна едва брезжится рассвет. Отец, стоящий рядом со мной, склоня голову, делает торопливые маленькие кресты; в толпе мужиков и баб сзади нас поминутные земные поклоны… Как давно это было!.. Так давно, что не верится, что это была действительность, что сам когда-то видел, а не прочитал где-нибудь или не слышал от кого-нибудь. <…>